www.fanfics.me/message113510
Этой простыне год и месяц, плюс до нее - два месяца пресловутого зожа.
Итог - минус 20 кг за год и три месяца.
Да-да, я знаю, я ленивая задница, кто-то там в инстаграмчиках может быстрее, лучше и сильнее.
Рельефы есть, но не уровень фитоняши, впереди еще... ээээ... ну в принципе можно уже и остановиться, но хочется еще кг 5-7 скинуть.
Вообще, это какое-то особое извращенное удовольствие превозмогать себя через боль различного рода, мазохизм что ли.
Прошлому сообщению полтора месяца, бегать мне нельзя по-прежнему, но меня это разве остановило? Нет!
Бегаю, трусцой, без фанатизма, всего на 7 км/ч, но удовольствия при этом море, а так же улучшение самочувствия и общего состояния организма в целом.
Фактически - удвоение моей нагрузки, к утреннему комплексу еще и вечерний, итого час в день с колебаниями в 10 минут туда-сюда в зависимости от бодрости.
Эта тянущая боль в мышцах, это, чтоб его, растирание троксерутином, ежечасный контроль отечности, затаенный страх будущих результатов узи - все перевешивает отражение в моем "жирном" зеркале. Ну да, оно размер добавляет, маман в него глядится с ужасом хД,
Плюс еще в голове постоянно крутятся идеи медикаментозной помощи - но тут уже действительно пора курс лечения проходить, и то, что хавают спортсмены пачками, - мне действительно необходимо между курсами капельниц. Удобно, правда?
Но самый кайф, когда ты, вот такая вся больная-корявая, с годовым постельным режимом за плечами, нехорошими диагнозами в карточке, с лишним весом (эти 5 кг лишние - и точка хД), с перерывом в тренировках в столько лет, что, можно сказать, уровень минус один, а не начальный, с мышцами, да и вообще общим состоянием куда хуже, чем "вон у тех двух реально спортивных парней", которые младше, легче, накачаннее, бегут тебе навстречу с той же скоростью (вы встречаетесь в одном и том же месте) - и они сходят с дистанции на круг раньше!
Ну как-то так.
Из реальных неприятностей - вчерашнее растяжение большого пальца. Ну добро, что не вывих.
Садилась на шпагат и неверно распределила нагрузку, вот палец и дернулся. Место, зараза, неудобное, даже не зафиксируешь толком, эх.

Моя подруга, дама в возрасте, из интеллигентной и привилегированной советской семьи, породистая, с давним дворянским наследием, с правильной речью и королевской осанкой, очень красивым и правильным лицом, невероятными голубыми огромными глазами - мда, пост не о подруге, но о близком человеке как не сказать приятное? - недавно рассказала старую советскую шутку о ложках - секс-домкрате.
Уж на что я, кажется, всего перечитала, но такого ещё не встречала. В ложку полагается складировать мошонку, а к черенку привязывать член
Оригинально, надо признать, я б не додумалась - послала б в аптеку за виагрой
Вот такая бытовуха.

Этот текст должен был стать историей о мальчике, больном шизой, драрри.
Но он не писался никак, а висел задумкой более полугода.
А потом я стала бетой перевода, который слово в слово повторял мои мысли.
И я поняла, что драрри ему не быть.
В прошлый четверг, сделав главным героем вовсе не больного Гарри, а Северуса, с самого утра и до вечера, не вставая, пропускала через себя чужую боль, одновременно переживая свою спустя столько лет.
Своей боли я не давала выхода с 2009 года, когда не стало моей бабушки. Я сказала себе, что она уехала, но где-то там она есть.
И теперь я готова признать, что её нет.
Я не могу выразить словами, как сильно любила её.
Мне её не хватает. Очень.
Господи, почему мы такие глупые? Почему мы забываем говорить каждый день близким, как сильно они нам дороги? Почему мы не ценим остро каждый день, который проводим вместе?
Иной раз, видя похожую на мою бабулю старушку, до слёз становится больно, и лишь усилием воли сдерживаюсь, чтобы не броситься обнимать её. И только то, что могу напугать, что меня примут за мошенницу, меня останавливает.
Я знаю, что среди них есть те, кто одинок, на кого забили дети и внуки. И мой порыв может кого-то из них согреть.
Я, наверное, переступлю через этот страх и всё-таки обниму кого-нибудь.


Carpe diem


Северус с наслаждением вдохнул горький, землистый аромат робусты, сваренной именно так, как он любил — на открытом огне, а не в песке, как многие заказывали здесь, — и поморщился от перебившего его даже с соседнего столика плывущего маслянистого запаха арабики. Он раздражённо схватил сахарницу и дважды перевернул над своей чашкой, следя, как из скошенного носика дозатора летят светло-коричневые крупинки. Затем он встал со своего места и пересел в самый дальний угол, где никакая арабика не помешает насладиться горячим, крепчайшим напитком, невыносимо горьким сверху и приторно-сладким ко дну — Северус никогда не перемешивал.

Малфой был совершенно прав, рекомендовав это заведение с дурацким названием — «Дырявый котёл» — и невзрачной вывеской за углом госпиталя; здесь и правда варят божественный кофе; было отличной идеей начать свой первый рабочий день именно здесь.

Он почти допил, готовясь к последним секундам удовольствия, когда терпкая горечь сменяется карамельной сладостью, не превращая послевкусие в изжогу, прикрыл глаза, чтобы в темноте мнимого уединения вкусовые рецепторы сработали максимально полно, и одним глотком влил в рот остатки, вместе с осадком, приготовился смаковать и оттягивать финал, по капле пропуская в горло, как его интимную приватность нарушил бодрый мальчишеский голос:
— Приятного аппетита, профессор!
Северус одним махом проглотил жижу, внезапно показавшуюся безвкусным песком на языке, и яростно отметил, что теперь, наверняка, между зубами останется гуща. Он провел языком по зубам, не обращая внимания на нахала, посмевшего оторвать его от утреннего кофе, жалея, что не имеет привычки носить при себе зеркала.
— Как поживаете, профессор? — продолжал голос, и Северусу ничего не оставалось, как перевести взгляд от своей чашки на незваного соседа. Он чуть склонил голову набок, изучая мальчишку:
— Простите, а мы знакомы? — наверняка, это один из тех, кого он когда-то оперировал; не может же он, в самом деле, помнить всех?
Мальчишка посерьёзнел и несколько обиженно на него уставился:
— Уже пять лет, профессор.
Понятно. Наверняка, он один из коуксвортских пациентов; тот год Северус провел рядом с матерью, не желавшей перед смертью покидать стен родного дома, работая в детской клинике.
— Как ваше здоровье, мистер… — осведомился он, состроив заинтересованность. В конце концов, это просто ребёнок.
— Поттер, сэр! — обрадовался мальчик, видимо, решив что-то для себя. — Голова немного побаливает — ну, вы понимаете, да? — огляделся по сторонам и продолжил шёпотом: — Но Волдеморт не появлялся. Так и передайте профессору Дамблдору, — он снова замолчал, поджав губы.
Видно, что его терзает какая-то мысль, но он не решается её высказать. Северус молчит, и совсем не хочет помогать поганцу, отравившему своим присутствием его завтрак. Наконец, не выдержав, он спрашивает:
— Скажите, профессор, вы давно были в Косом переулке? Отчего-то сегодня у меня не выходит попасть внутрь.
Северус морщится: он что, обязан знать весь Лондон, как свои пять пальцев?
— Я там вообще не бываю, — цедит он.
— А как вы попадаете в Хогвартс? Поездом, как и мы? А когда он отходит? На день раньше?
— Нет, что вы, Поттер, мы телепортируем, — усмехается он, но мальчишка улыбается и согласно кивает.
— Я должен был догадаться, — серьёзно говорит тот и вздыхает. — Я понимаю, что должен оставаться у родственников, но, может быть, я смогу быть полезным Ордену? Сириус… — на глаза мальчишки наворачиваются слёзы. — Теперь его дом стал моим, и я по-прежнему разрешаю проводить собрания Ордена. Скажите профессору Дамблдору, сэр, я вполне смогу сам о себе позаботиться! Пусть только заберет меня от тёти! — почти закричал он.
Северус выпрямляется, сверля мальчишку внимательным взглядом. Тощий, нескладный, бледный, под глазами синяки в пол-лица. Взъерошенная давно не стриженая шевелюра — это снова модно? — нелепые очки а-ля Джон Леннон, широчайшие джинсы. Трясущиеся руки, скрытые безразмерной клетчатой рубашкой.
Змеиным рывком он бросается вперёд и цепко хватает пацана за одну из тощих конечностей, задрал рукав повыше — так и есть, гематомы и следы от уколов. Северус щелкнул ногтем по вздувшемуся совсем недавно синяку на верёвочно-толстой вене, так удачно доставшейся юному наркоману.
— Ай! — завизжал Поттер. — Что вы делаете? Вы мне так мстите, да?
Северус отшатнулся, поднимая руки ладонями вперед, демонстрируя редким посетителям, замершим и настороженно за ними наблюдающим, что он этого психа не трогает, и сам не понимает, чего тот беснуется.
А мальчишка кутается в свою безразмерную рубашку и, отворачиваясь ото всех, тихо плачет, пытаясь никому не показывать слез, неловко поднимая плечо, хоть так огораживаясь им.
Пожилой бармен гневно сверлит Северуса взглядом, а дюжий охранник, бородатый, затянутый в кожу амбал, хватает за плечо, пребольно впиваясь пальцами в тело, и тянет его в сторону выхода. У него такие габариты и зверское выражение на заросшем лице, что Северусу остаётся подчиниться: никто здесь не станет разбираться, виноват он, Северус, или прав.
— Здесь тебе больше не рады! — рычит амбал ему в лицо. — Чтоб больше тебя здесь не было видно!
— Ну конечно, — бурчит Северус, — если ребенок ревёт, то виновен взрослый. А то, что в вашей рыгаловке наркоманы расхаживают, — нормально? — шипит он, зло ловя летящий в него кейс, отправленный охранником в бреющий полёт. — Может, из-под прилавка сами и приторговываете?
Амбал задирает с носа темные очки на повязанный банданой лоб и выплёвывает презрительно:
— Болен он, понял, хер собачий? Ар-р! Ебись конем!.. — и уходит, громко хлопнув дверью.
Северус слишком взвинчен, чтобы услышать фразу целиком.
Он поправляет галстук, перехватывает поудобнее кейс и сверяется с часами: пора!
Было бы неловко опоздать в свой первый рабочий день, даже если главврач твой старый друг.
* * *
Северус уже и не помнит тот случай месячной давности в убогой кофейне, и щуплого мальчишку тем более — мало ли придурков каждый день встречается — как сталкивается на улице с колоритной парочкой, с тем самым рычащим амбалом, сползающим с тяжелого байка с пристёгнутой к нему коляской, аккуратно помогает выбраться из неё кому-то очень хрупкому, замотанному в длинный плащ, несмотря на теплый солнечный день. Северус только хмыкает от предупредительности, с которой бегает вокруг тонкой фигурки этот медведь, и отворачивается к реке, облокачиваясь на парапет набережной с зажатым в руке стаканчиком кофе из Старбакса, сладким, ванильным с карамельным сиропом двойным маккиато.
— Хагрид, — знакомый голос восторженно частит. — Я понимаю, почему профессор Дамблдор не разрешил мне приехать в Хогвартс, правда-правда, я не в обиде! Но… всё-таки немножко обидно. Он мог бы это и лично сказать. Он что, снова боится спровоцировать Волдеморта общением со мной? Но я его не слышал с самой… — мальчишка запинается и почти шёпотом заканчивает: — …смерти Сириуса.
— Гарри, — мягко перебивает мальчишку волосатик хриплым голосом. Будь воля Северуса — он бы не допускал таких к детям, вообще. — Вот видишь, это… ну… сам, короче, понимаешь, да… А… хочешь мороженного?
— А мне можно? — с такой надеждой в голосе просит ребёнок, что Северус оборачивается удивлённо.
— А мы никому ж не скажем! — неуверенно говорит амбал и тянет спутника к ларьку с мороженым.
Они набирают три разноцветных шарика в рожок, и тот мальчик, — Поттер, кажется? — жмурясь от счастья, аккуратно облизывает их вкруговую.
Северус презрительно хмыкает: ну точно наркоман в завязке — вон как укутан, а на шее дурацкий полосатый шарф, в который по уши замотан мальчишка. И чего с ним этот так возится? На любовников не похожи, хотя, кто их знает, — эко нежно дуболом поддерживает пацана под локоток.
Северус допивает свой маккиато и, отбрасывая все лишние мысли, возвращается в госпиталь: обеденный перерыв закончен, пора работать.
* * *
Это кажется какой-то насмешкой, но того наркомана он замечает почти везде: в супермаркете, набирая корзину, в книжном, листая новинки, на почте, забирая посылку, в парке, наконец! В Гайд-парке, где он взял за привычку совершать пробежку в свой выходной! И даже там эти нелепые ленноны поблескивают любопытно из-под куста, где прячется этот псих.
На третью неделю Северус не выдерживает, и решительно направляется к мальчишке.
— Ты за мной следишь, — обвиняет он, сложив руки на груди. — Какого чёрта?
Мальчишка испуганно пятится от него, отползая, задом собирая прелую листву.
— Я не слежу, — наконец, с достоинством отвечает тот, отворачиваясь в сторону.
— Я ведь могу подумать, что ты что-то замышляешь, — еле себя сдерживая говорит Северус.
— Вы снова шпионите на два лагеря? — вдруг спрашивают его, подозрительно прищурившись, и Северус не сразу соображает, что ответить. — Я выяснил: в Хогвартсе вас не бывает, всё своё время вы проводите здесь, в мэноре. С Волдемортом! — выплёвывает мальчика яростно.
Северус отшатнулся.
— Ты снова колешься? — спрашивает он брезгливо. — Кто твой дилер? Я не ханжа, но должны же быть какие-то рамки, в конце концов! Мне это надоело! Я сдам тебя в полицию.
Он кидается вперед, хватает пацана за запястье, дергая на себя, и чувствует, как тот взлетает с земли — настолько он худ и невесом. Чтобы удержаться на ногах, он невольно наклоняется чуть вперед, а мальчишка от неожиданности обхватывает его руками. Они так стоят с минуту, оба тяжело дышат, и Северусу непонятно и самому, отчего он полез беседовать, а не прибил этого нарика сразу же на месте. Какая-то мысль подспудно терзала его при виде мальчишки, что-то такое вертелось на периферии памяти, что останавливало и заставляло всматриваться внимательнее.
Мальчишку колотит озноб, лоб покрыт легкой испариной. Но на лице застыла решимость.
Они смотрят друг на друга напряжённо, один готовый в любой миг вырваться и дать стрекача, второй — удержать и навалять как следует, если тот ещё хоть что-нибудь выкинет.
— Что вы забыли в Запретном лесу? — спрашивает мальчишка, явно нарываясь.
Северусу хочется грязно выругаться, но он лишь отталкивает пацана от себя, вытирая руки о собственные бока, слово испачкался о дерьмо.
Он не раз видел таких — и в Конго, и Англии, и в Америке, и в Мексике — и пусть он всего лишь хирург, но наркоманов видал не раз. Даже таких мелких. Он вовсе не добрый самаритянин — его работа резать и зашивать, а не копаться в чужих душах или семейных проблемах. И пацана ему совсем не жалко — он ему мешает.
— Я ведь видел вас с Малфоем вместе! — обвиняющее говорит тот. — Я думаю, Сириус был прав, не доверяя вам.
Северусу хочется, несмотря ни на какие принципы и установки, врезать нахалу — надоело.
«Гарри! Гарри! — зовут два голоса с разных сторон. — Гарри! Пора домой!»
Из-за кустов показывается сухощавая женщина, встревожено оглядывающаяся, а за ней — высокий и крупный молодой человек. Они облегчённо выдыхают, видя пропажу, и направляются к ним.
— Гарри, пора обедать, — мягко говорит она. — Мы с Дадли тебя потеряли. Может, в следующий раз достаточно нашего сквера?
Внезапно мальчишка прячется за Северуса и шепчет:
— Пожалуйста, пожалуйста, сэр, не отдавайте меня им!
Северус переводит удивлённый взгляд на женщину и внезапно осознаёт, что был когда-то знаком с ней.
— Петунья? — всплывает в памяти имя.
Она недоумённо вглядывается в его лицо и пытается вспомнить. Он помогает ей:
— Северус Снейп, — усмехается он, когда та поражённо ахает во взметнувшуюся ко рту ладонь.

Действительно, это странно — забыть не только имя, но и сам вид бывшего жениха её сестры. Ему казалось, что он не сильно изменился. Впрочем, и Петунья всё та же: вечная нитка губ, вечная нитка жемчуга.

— Здравствуй, Северус, — опомнилась она и заглянула за его спину. — Гарри, поехали домой, времени уже много.
Северус оглянулся на Гарри, тот весь будто съежился и стал ещё меньше. Сколько ему лет? Двенадцать? Четырнадцать?
— Дадли, помоги ему, — попросила Петунья, и Северус стал свидетелем тому, как означенный Дадли, приобняв за плечи Гарри, ведет того по дороге, а Гарри безуспешно упирается.
— Как поживаешь? — светским тоном интересуется Петунья просто потому, что нужно что-то сказать, — или отвлечь его от вида двух таких непохожих подростков.
— Спасибо, было бы замечательно, если бы твой сын меня не преследовал, — усмехается Северус. — Но вполне сносно.
Он ещё помнит, как всегда реагировала Петунья на всяческого вида шпильки. И она его не разочаровывает:
— Весьма за тебя рада, — отрывисто бросает она и разворачивается, чтобы уйти.
А Северусу становится неловко: он видит, как вдалеке Гарри склонился пополам, а Дадли его поддерживает. Тошнота?
Он догоняет Петунью и идет с ней рядом, не в силах не усмехнуться тому, как она, должно быть, страдает, идя рядом: её твидовая, наверняка, Шанель соседствует со спортивным, пусть и дорогим, костюмом. Да уж, иные люди не меняются — Петунья держит лицо, но брови то и дело страдальчески изламываются.
— Я не шутил, когда сказал, что твой младший сын меня преследует, — говорит он обвиняющее, желая решить эту проблему раз и навсегда. — Следите за ним лучше, раз он от вас сбегает. И, — он косится на побелевшее лицо спутницы, — проверьте его руки. Их видел я, их может заметить кто-то ещё, — максимально деликатно закончил он, внезапно устыдившись своего поведения.
— Благодарю, — холодный голос мог сравниться только с холодом её взгляда. Лили никогда так не умела, хоть и пыталась.
Северус смотрит, как кабанообразный Дадли старается впихнуть сопротивляющегося и орущего Гарри в машину, и как украдкой промакивает глаза платочком Петунья. Он пожимает плечами и продолжает пробежку: чужие проблемы не должны волновать.
* * *
Северус негодует на себя, но ищет в справочнике Петунью Поттер, цепляясь за недовольство, терзающее его отчего-то. Но никакой Петуньи Поттер в справочнике нет — хотя, мало ли Поттеров в справочнике? — а напрямую к себе старик Эванс его и не допустит, да и не тот повод, чтобы тревожить лорда Эванса по пустякам.
И тогда Северус идет к Люциусу, чувствуя себя крайне неловко: Малфои вращаются в тех же кругах, и другу наверняка что-то да известно.
— Поттер? — переспрашивает Люциус. — Нет, Петунья замужем за ланкаширским Дёрсли. За Поттером была младшая — Лили.
Вот как.
Малфой не знает той давней истории, потому продолжает дамокловым мечом ронять слова, больно отзывающиеся в каждом нерве:
— Поттеры погибли лет десять назад — пожар в загородном доме. Ребёнок в тот момент гостил у кого-то из родни, кажется, Эвансов. Через год Эванс скончался, и ребенка передали Петунье. Правда, опеки ещё добивался Блэк, Сириус, — ты его помнишь? — он, кажется, был крёстным, но Петунья была признана судом более подходящей кандидатурой.
— А что же Поттеры?
— А тех уже не было в живых, — пожал плечами Люциус.
— Я, пожалуй, пойду.
Северус сидит в темноте своего кабинета, нарушая им же самим установленное строгое правило — не пить на службе. Перед ним ополовиненный дешевый скотч, сам он уткнулся в ладони, предаваясь грустным и неприятным воспоминаниям, жалеет себя, жалеет дурочку Лили, и думает о том, что этот Гарри мог бы быть его сыном.
* * *
Он должен был догадаться, как только услышал идиотское, редкое имя «Сириус», что Поттер — это тот самый шакалистый Джеймс, друг такого же шакалистого Сириуса. Джеймс, мажористый предводитель всех мажористых сыночков той мажористой школы, куда попал нищий сын Снейпа. Попал только потому, что его жена носила когда-то фамилию «Принс»; только потому, что имя Принсов значилось на доске, прибитой над главным входом, в длиннющем столбике имен основателей, изволивших раскошелиться на эту «палестру». Тот самый Джеймс, который в компании таких же самовлюблённых хозяев жизни, превращал в ад его школьные годы.
Нет, Северус Джеймса в чём-то даже понимал — приятно видеть страх в глазах тех, кто слабее тебя, чувствовать свою власть и считать, что имеешь право возвышаться над теми, кто ниже — его профессия в полной мере дала прочувствовать силу властителя судеб.
Но то, что именно Джеймс стал мужем Лили, той самой Лили, свадьба с которой расстроилась за неделю до венчания — это было, пожалуй, унижением посильнее того, что он испытал наутро дня, когда его подвесили голышом в школьном дворе.
«Свадьба отменяется, — с затаенным злорадством говорила тогда Петунья, присланная парламентёром. — Отец отправит Лили в Европу, — «Чтобы она забыла такое дерьмо, как ты», — добавил мысленно Северус. — Она поняла и приняла разумность его доводов. С тобой у неё не будет будущего. А после — Лили выйдет замуж, она с детства помолвлена кое с кем. Отец предлагает тебе денег, хотя я и не понимаю — за что, — передергивала она твидовыми плечами».
Он Петунью выставил тогда, не дослушав предложений. К телефону Лили не подпускали, от дверей особняка гнала охрана. И когда её увезли — он не углядел. Он месяц ждал Лили, следя за домом из-за угла, пока не понял, что дом пуст.

Северус саркастично улыбнулся воспоминаниям: почти год он страдал, отказываясь признавать, что всё кончено, что Лили нет в стране, что она уже за кем-то замужем, что она пошла на поводу у отца и выбрала нечто иное, чем будущее с пока ещё студентом медицинского.

А после… после были «Врачи без границ», горячие точки, изматывающая работа круглые сутки, грязь, боль, чужие кровь и страдания, отчего своё забылось и казалось вовсе не страшным. Куда страшнее были операции в полевых условиях под авиационными ударами, отсутствие медикаментов, проволочки, бумажная волокита, бесконечные споры и осознание, что твои силы — капля в море. Наверное, потому он и вернулся к размеренной жизни: преподавание в Мексике, стажировка в Нью-Йорке, и вот теперь — Лондон, в котором не был столько лет.
И он даже не знал, что женщины, которую он так любил, от которой бежал, которую искал в других, — уже нет.

Резкий звонок телефона выдернул из воспоминаний:
— Я тут вспомнил, сын Поттеров наблюдается у нас. Его ведёт доктор Риддл. Неоперабельная астроцитома, к сожалению — четвертая стадия. Не везет мальчишке.
Мерные гудки сброшенного вызова пульсацией отозвались в измученном воспоминаниями и алкоголем мозгу.
Северус сполз с кресла на пол, уставился бездумно в серый ковролин.
* * *
Петунья как всегда собранна.
— Его… фантазии, — бесстрастно, словно о погоде, рассказывает она. «Галлюцинации», — мысленно поправляет её Северус. — Появились после смерти крёстного. — Он утверждает, что доктор Риддл — воскресший злой колдун, желающий ему смерти. А мы также его мучители. Но это всё пустое. Если он не принимает назначенные препараты — то исходит криком и ничего не видит и не слышит от боли. Доктора Риддла он отчего-то зовёт Волдемортом. Я уже просила доктора Малфоя заменить нам врача, тем более что… перспектив уже никаких. Доктор Малфой обещал подумать.
— Откуда он может меня знать? — вдруг спрашивает он.
— Я не думаю, что это так. Его фантазии многогранны. Показалось знакомым лицо, вы напоминаете ему кого-то, или просто понравились. Что вы от меня хотите, Северус? Отчего бы вам не оставить в покое Гарри?
Северус и сам не знает, отчего он тут сидит, отчего так всё всколыхнуло в нём это новое знакомство.
— Если Гарри ко мне привыкнет, я смогу стать его врачом, — спокойно отвечает он. — К тому же, вы ничего не теряете. Ему надо гулять и общаться с людьми, не запирайте его в доме.
— Он гуляет с Хагридом, — поджимает губы Петунья.
— Волосатый байкер? — поднимает бровь Северус. — Не думаю, что для ребенка это подходящая компания.
— Ребёнок? — переспрашивает Петунья. — Ему шестнадцать. К тому же, этот «волосатый байкер» — единственный человек, что всё ещё связывает его с крёстным. К тому же, они раньше много общались.
— Вот и замечательно. Скажем, что я старый друг его матери.
Петунья смотрит на него раздражённо, чуть ли не впервые на его памяти проявляя эмоции.
— Вот и замечательно, — шипит она.
Петунья звонит в мелодичный колокольчик, и появляется горничная.
— Пригласите Гарри, — цедит Петунья сквозь зубы.
Они молчат, не смотря друг на друга: сказать им больше нечего.
Гарри, сонно потирая глаза, спускается по лестнице. Он невысокий и очень, очень худой, ему невозможно дать больше двенадцати.
Северус смотрит на изжелта-сероватое лицо, на чрезмерно выступающие локти и тонкие, обтянутые кожей, как птичьи лапки, пальцы и запястья с лиловатыми ногтями.
Как он, врач, мог решить, что перед ним малолетний наркоман?
— Тётя, ты звала меня? — спрашивает Гарри, подавляя зевок, и присаживается на диван подле неё.
— Да, дорогой, — ровным голосом отвечает Петунья. — Как ты себя чувствуешь? Не хочешь погулять немного?
— Хорошо, спасибо. Что-то не хочется, думаю, достаточно будет посидеть на веранде, — извиняющимся тоном говорит он, и тётя аккуратно гладит его по плечу. Он улыбается ей и вдруг замечает Северуса, удивлённо округляя глаза. — Простите, — вскакивает он с дивана. — Виноват, не заметил вас. Я — Гарри Поттер, — протягивает он руку.
Северусу захотелось рассмеяться. Дежавю!

«Виноват, не заметил тебя, — всегда говорил Джеймс Поттер, пихая его плечом в коридоре или аудитории. — И как всегда — вляпался в грязь», — добавлял после брезгливо.

Вот теперь было видно, что это сын Джеймса; не то, чтобы он был очень сильно похож на кого-то из своих родителей, нет, но эти мелочи, поворот головы Поттера, ясный взгляд Лили, улыбка — тоже от неё, — все они в совокупности внезапно доказывали то, что Лили действительно была замужем за Джеймсом. Вот оно, доказательство, перед ним — протягивает руку.
Северус пожимает худую ладонь, неожиданно оказавшуюся совсем не слабой.
Мальчишка его даже не узнал.
— Северус Снейп.
* * *
Он и сам не понимает, для чего общается с умирающим пареньком.
Когда у Гарри хорошие дни, Северус гуляет с ним в парке и на ходу придумывает подробности результатов «своей» шпионской деятельности, рассказывает о своих беседах с Дамблдором — это ещё кто такой? — расписывает мнимые проделки «друзей» Гарри, Рона и Гермионы, рассказывает о кознях его «недруга» — Драко Малфоя (сын Люциуса случайно пришёлся к слову, и отлично лёг в стройную галлюцинацию Гарри, в которой главный врач госпиталя Малфой — пособник Волдеморта).
Северусу иной раз хотелось побиться головой о стену от того, чем он занимается, случайно или намеренно вернувшись в дни своей юности; с Гарри было очень легко и просто, а ещё — спокойно, так, как когда-то с Лили.
Он каждое утро выходного дня просыпается с надеждой, что у Гарри сегодня хороший день, а значит — их снова ждут приключения в Запретном лесу, на Башне астрономии, в деревеньке Хогсмит или в самом замке, где полным-полно потаённых закоулков.
Да Северусу можно свой роман начинать писать! Так за эти дни наловчился чесать языком.
Лили давно отпустила его, и вспоминалась, скорее, как глупость наивной юности, чем любовь всей жизни, просто… просто однажды, привыкнув винить её во всем, так и не отвык от этой дурной привычки. И наверняка старый Эванс был прав — ничего хорошего с ним у Лили бы не было. По крайней мере — этого улыбчивого, наивного и доброго мальчишки точно.
Но и умирать бы тогда было некому.
Северусу чуть ли не впервые в жизни горько от того, что как врач он бессилен.
Он часами изучает снимки и листает толстенные папки с анализами, из раза в раз надеется найти ошибку в исследованиях, найти способ, чтобы спасти сына Лили.
Ведь у Гарри её глаза, и её улыбка. Это просто неправильно, что Гарри должен умереть в шестнадцать лет, это неправильно, что он в свои шестнадцать мыслит и чувствует, как двенадцатилетний. Это неправильно, что у него уже все закончено.
Жизнь вообще несправедливая, уж Северусу это давно известно.
* * *
У Гарри хороший день.
Он ведет Северуса за собой в «Дырявый котел» и останавливает Хагрида гордым:
— Он со мной!
Здоровяк пожимает плечами, но выразительно разминает кулаки, намекая Северусу, что тот в любом случае под наблюдением. Северус только хмыкает.
Они заказывают два огромных капуччино с шоколадом на дне и шапкой пенки над ним, на которой корицей насыпаны улыбающиеся рожицы.
Гарри хулиганисто показывает своей язык и шумно отхлёбывает кофе, потом скашивает к носу глаза и слизывает пенные усы — и хохочет. И Северус улыбается вместе с ним, с щемящим чувством видя перед собой не Гарри, а Лили, так же нелепо пытающуюся углядеть пенку над верхней губой.
— Расскажите, профессор, трудно ли быть зельеваром? Долго ли нужно учиться? Я раньше хотел стать аврором, но теперь думаю, что это не для меня. А, быть может, мне стать колдомедиком?
Северус хочет рассказать о том, что профессия врача не столько благородная, сколько грязная. Что это часы с частями тела в анатомичке, дни и месяцы в перевязочных, месяцы и годы в крови и нечистотах, ранах и воспалениях. Что это чужая боль и страдания, которые нельзя переживать вместе с пациентом, что нельзя давать ложные надежды. Это видеть, как гаснут глаза. Что минут счастья и радости иной раз не хватает, и они уж точно не перевешивают всю ту боль и грязь, которые станут верным спутником на всю жизнь. И что чаще всего остаётся только молиться и верить. Что иной раз вера и молитва помогают вернее лекарств, а доброе слово и поддержка исцеляют вопреки всем законам логики.
Северус мог бы рассказать о деревнях на краю света, где ему приходилось делать всё, невзирая на его специализацию, где каждый пациент приносит с собой клеёнку и фонарик, потому что в крохотном сарае, именуемом больницей, нет освещения, а о дезинфекции не слышали и в помине; где из препаратов дай бог, если есть антибиотики, а вся жизнь врача проходит в тряском бездорожье переездов; где каждый день местного жителя выживание, а приезжий доктор бессилен что-либо изменить.
Он бы многое мог рассказать, но Гарри ждал не того ответа.
— Поттер, — наконец сказал он. — Всё решает призвание. Это ваша жизнь, и было бы грустно прожить её, занимаясь нелюбимым делом.
— Сэр, — подмигивает Гарри. — А ведь это почти свидание! Гермиона бы обзавидовалась — она вами восхищается. Втайне, правда, иначе придется объясняться с Роном.
— Поттер, — бросает он. — Вы забываетесь. Я здесь на задании Ордена.
Гарри мигом серьёзнеет.
— Волдеморт планирует наступление? Где? — Он вздыхает: — Иногда я даже жалею, что больше не слышу его мыслей. Скажите, а вы могли бы позаниматься со мной легилименцией? У меня ведь однажды уже получилось. Я знаю, что вы скажете, как и любой взрослый член Ордена, — что я не должен рисковать собой. Но на деле даже Грюм признал бы, что это полезная штука.
Северус, прикрываясь чашкой, отпивает капуччино, растаявший шоколад которого тонкими нотками поднимается со дна и дарит невыразимо приятый привкус, но почти не чувствует его, соображая, что же ответить мальчишке.
— Я подумаю над вашим предложением, Поттер, — наконец говорит он.
— Только не говорите профессору Дамблдору, — заговорщически округлив глаза, кивает Гарри. — Он чересчур печётся о моей безопасности.
Гарри ещё много чего говорит, стремясь выплеснуть всё накопившееся, и Северусу остается только поддакивать.
— Сходим в Косой переулок? — спрашивает Гарри, с надеждой глядя на него.
— Боюсь, Поттер, тогда нашу с вами встречу действительно можно будет расценивать, как свидание, — находится Северус, после минутного молчания. — Вы хотите, чтобы мисс Грейнджер на вас обиделась? Стоит ли посещение дружбы?
Гарри согласно кивает, но видно, что он несколько расстроен.
— Предлагаю прогуляться по набережной. Вероятность встретить мага на ней стремится к нулю.
Они крошат огромную булку и бросают её птицам, и Гарри счастливо улыбается, когда одна особо наглая тварюга подлетает, чтобы выхватить хлеб из его рук.
У Северуса свербит в носу и щиплет глаза.
* * *
Неделя была тяжёлой, и в принципе надо было бы сходить в бар и подцепить кого-нибудь, желательно невысокую зеленоглазку с копной золотых волос — в глухом свете обычно непонятно, какого оттенка шевелюра, если она не темная, а золотистые волосы на утренней подушке могут оказаться и рыжими, и русыми, и блондинистыми. Да и брюнетки никогда не привлекали его.
Он вполне отдавал себе отчёт, почему зациклен на определённом типаже, но желания как-то менять это не было: жить не мешает — и ладно, благо, рыжих, натуральных и крашеных, везде навалом.
Северус лениво наглаживает член, жалея, скорее, о необходимости этого действа, чем о том, что нет под боком партнёрши. Желая поскорее получить разрядку, впервые за долгое время представляет он Лили, такой, какой она могла бы стать.

Скорее всего, нынешняя Лили имела бы такую же улыбку, как и прежде, и блеск в её глазах бы не угас, она бы не стала походить на снулую Петунью, никак нет. Её небольшая грудь не утратила бы упругости, а телосложение позволяло не расплыться после родов.
Однако детали не желали складываться в общую картину, и перед глазами стояла та самая Лили, которую он знал, чуть взбалмошная и взрывная, но очень, очень страстная, всегда призывно раскидывавшая ноги, не стесняясь просить об удовольствии, и не гнушающаяся дарить его сама. Её губы плотно обхватывали член и скользили по твёрдой плоти, обильно увлажняя, чтобы потом взобраться на него верхом, устроить дикую скачку — Лили всегда приходила к финишу первой.

Северус представляет её губы на своем члене, прищуренные глаза, болотной зеленью соперничающие с трясиной, куда его затягивало из раза в раз. Его прошило удовольствием, и он задвигал рукой быстрее, не так жаждая разрядки, как продлевая остроту мгновенья. Картинки сменяются под сомкнутыми веками, погружая в давно не извлекаемые из сундука памяти воспоминания.
Он задержал видение, смакуя вид губ, двигающийся вверх и вниз по стволу, весёлую улыбку в глазах, пока не осознал, что воображаемые волосы, что сжимает он мысленно в горстях, не рыжие, а чёрные. Озарение настигло одновременно с оргазмом. Он испуганно убрал от себя руки, напряженно всматриваясь в потолок невидящим взглядом, но поздно: сперма толчками стекала на живот тёплыми каплями, моментально остывая и пуская по телу мурашки озноба.
Он знает, как это называется — не дурак, сообразил сразу — перенос, всего лишь перенос. Это не влюблённость, не любовь, а лишь жалость, помноженная на воспоминания — вот что это такое. Это замещение, в конце концов, выверт его уставшего мозга!
Влюбиться в сына бывшей невесты в тридцать шесть — что может быть замечательнее, не правда ли?
Северус стирает краем одеяла кисельную мокроту и вдруг замирает: в тридцать шесть лет… в шестнадцатилетнего… сына.
Он срывается с кровати и бежит к гардеробу, суматошно ищет в карманах всех пиджаков и блейзеров клочок с номером телефона Петуньи Дёрсли, на всякий случай выписанный им с карты Гарри.

Он ни разу не обращал внимания на точную дату его рождения, только год, и только исключительно в целях соотнесения дозировки медикаментов.

Северус бежит в гостиную, собирая бёдрами метки со всех углов кажущимся бесконечным коридора, запинается о кушетку, падает на неё и ползёт по ней к трубке, не имея никаких сил, чтобы встать. Кушетка кажется невероятно длинной.
Он набирает цифры, навсегда, кажется, запечатлевшиеся в мозгу, и каркающе просит:
— Миссис Дёрсли, пожалуйста. Северус Снейп.
Он ждёт, нервно отстукивая пальцами по столу, несколько минут, прежде чем раздаётся холодное «Да».
— Петунья, — приходит в себя Северус и короткими рубленными фразами бросается в пропасть: — Гарри. Мой. Сын?
На том конце провода, кажется, даже не дышат. Наконец, раздаётся резкое:
— Нет! — и бросают трубку.
Сука-жизнь!
* * *
Северус не анализирует больше ничего, он вообще старается лишний раз не думать. Его больше волнует тот факт, что Гарри всё чаще чувствует себя хуже и иногда никого не узнаёт.
В один из таких дней Петунья звонит ему, и Северус гадает, через сколько своих принципов ей пришлось переступить, чтобы выяснить номер и самой набрать его.
Он сидит в чопорной гостиной чопорного дома чопорной хозяйки и чопорно отхлебывает этикетный чай, ожидая, пока спустится Гарри.
Гарри Поттер, худенький, невысокий, бледный до прозрачности, цепляющийся за жизнь изо всех сил, переживший все крайние сроки на год, сияет улыбкой и глазами Лили, когда приходит с альбомом в руках.
— Я вас помню, — вместо приветствия говорит он. — Я хотел бы с вами поговорить.
Он смотрит выразительно на тётку, и та раздраженно покидает их, а Гарри пересаживается ближе.
Гарри раскрывает альбом на странице, зажатой пальцем, и указывает Северусу на снимок.
— Видите? Я вас сразу узнал, это вы с мамой. Вы дружили, не правда ли?
Этот снимок где-то в середине альбома, впереди — детские фото Лили, и Северус замечает, насколько похож сейчас на неё её сын.
— Да, мы дружили в школе, — отвечает, улыбаясь пожелтевшей фотографии, с которой на него хмуро смотрит молодой человек, собственнически обнимающий Лили. Та в легком цветастом платье и венке из трав и полевых гвоздик, как он помнит. Она, напротив, весела и беззаботна.

В тот день он сделал Лили предложение, а через три месяца они расстанутся.

— Посмотрите, — говорит Гарри, и извлекает фото из крепления бумажных уголков. — На обратной стороне есть кое-что.
Северус бережно берет старый снимок и переворачивает.
Зелёными чернилами, уже изрядно поблекшими, аккуратным почерком Лили выведено: «Прости меня за всё. Люблю», и дата — год спустя после расставания.
На следующих страницах он встречается дважды — в мантии выпускника рядом с Лили и в студенческой аудитории за партой. Лили очень им гордилась тогда.
Северус ничего не ощущает, кроме легкой ностальгии. Зато трепетно замирает, передавая фото обратно.
— Я их не помню почти, — улыбаясь, проводит пальцами по свадебному фото родителей Гарри. — Но ведь я их там встречу, правда?
Северус не знает, что ответить, потому что и сам не вполне уверен, есть ли что там, хотя это совсем не мешает ему взывать к богу в минуты тяжелых операций или неосознанно молиться за своих тяжелых пациентов.
Перенос, значит?
Ему уже не важно ничего, и сам он не важен.
И только этот мальчик, так несправедливо обреченный доживать последние дни, имеет значение.
* * *
Гарри становится всё хуже и хуже, он весь уже напоминает обтянутый кожей скелет, и лишь глаза сияют по-прежнему.
Северус почти не стыдится, когда даже такой Гарри оказывается в его фантазиях. Ему не противны покрытая синяками кожа, выступающие ребра, лопатки и ключицы, истощенные недугом руки и ноги, он готов покрывать их поцелуями, даря ласку, и нежить прикосновениями, ради того, чтобы хоть так, но стало в жизни Гарри немного больше радости.

Гарри перевели на новое лекарство, и он уже почти не становится собой настоящим, он живёт в своём мире и радуется, что «профессор Снейп» больше не третирует его на уроках Зельеварения. Он счастлив тому, что профессор Дамблдор беседует с ним, а его друзья, Рон и Гермиона, не ругаются по пустякам. Их команда по квиддичу — бог весть, что за нелепица, Северус так и не понял всех правил этой странной игры на летающих метлах — снова обошла какой-то неведомый Слизерин.

Северусу позволено каждый день навещать Гарри — ведь тот больше не встаёт.
Как-то он говорит Северусу:
— Я видел в зеркале своих родителей, странно, правда? Ведь я их так и не вспомнил, но сразу понял, что это они.
Северусу мучительно стыдно, что он не волшебник, и не может измыслить способов вылечить Гарри.
Ему остаётся только молиться.
* * *
Редкая ясная ночь, звёздная, волшебная.
Гарри опирается спиной на подушки, укутан в теплый плед. Меж ними термос с горячим какао, корзинка с какими-то сладостями — и никого больше. Муж Петуньи, тучный и молчаливый Вернон, по просьбе Гарри привёз того в Гайд-парк и оставил их вдвоём. Северус обещал отвезти Гарри обратно, если тот замёрзнет или захочет спать. Но Гарри не спит уже давно, изредка погружаясь в лёгкую дрёму, не приносящую отдыха.
Они потягивают сладкий напиток, окутанные его ароматом как в одеяло. Они ждут… кентавров.
— Кентавры предсказывают будущее, вы знали? — рассказывает Гарри. — А, впрочем, конечно же знаете, о чём это я. Я знаю Бейна и Магориана, а ещё Ронана. Но самый из них доброжелательный — это Флоренц. Правда, я видел их однажды, но они произвели на меня незабываемое впечатление. Гермиона говорит, права у кентавров должны быть не меньше, чем у людей. К тому же, их разум не только… — он запинается, а после цитирует по памяти: — …«разум, близкий к человеческому», но и превосходит иных! Вот так! Знаете, я подумал и решил, что моё призвание, все-таки, Отдел магического правопорядка. Но начинать буду с аврората — с самых низов полезно будет узнать всё устройство. Так тётя говорит, и я думаю, что это правильно.
— Твоя тётя практичный человек, — усмехается Северус.
Но Гарри его не слышит и продолжает:
— Профессор, — зовёт он, слегка смущаясь. — А вы когда-нибудь любили?
Северус даже не удивлён такому вопросу. После той фотографии у Гарри просто не могло не возникнуть несколько вопросов. Но Гарри его удивил.
— Поцелуйте меня, — просит он очень серьёзно. — Я никогда не целовался раньше, и, наверное, теперь уже будет не с кем. Не Дадли же просить? — он усмехается.
И Северус не может понять, так ли не в себе был Гарри все эти месяцы, потому что сейчас он предельно настоящий.
И Северус не может отказать в этой смиренной просьбе, даже если бы и не был одержим Гарри всё это время, он бы всё равно не отказал.
Он передвигается ближе и привлекает парня к себе, пусть он и выглядит двенадцатилетним очень худым и болезненным ребёнком.
Северус бережно склоняется к его губам и осторожно запечатлевает невинный поцелуй.
Гарри откидывает голову назад, смотрит в небо, и в стеклах его очков отражаются мириады искр Млечного пути.
Северус чувствует, как под его руками Гарри легонько пожимает плечом.
— Ничего особенного, — говорит он. — Рон преувеличивает. Так же, как и в прошлом году с Чжоу.
— Что? — возмущенно ахает Северус и накидывается на тонкие губы уже по-настоящему.
Он целует и целует Гарри, проникая языком в рот, посасывает нижнюю губу и оглаживает языком верхнюю, проводит по кромке зубов и, напоследок втянув в себя язык мальчишки, заканчивает смачным чмоком в губы.
Гарри смеётся.
— Нет, не лучше! — дразнится он, и Северус разводит руками:
— Лучше не умею.
Гарри откидывается на подушки и, улыбаясь, снова смотрит в небо.
— Наверное, они сегодня не придут. Ночь ясная, а предсказаниями лучше заниматься в тишине и уединении. Мне шум всегда мешал. Ну и ладно, в другой раз.
Северус гладит его по руке и замечает, что она вся покрыта колкими пупырышками. Он накидывает на Гарри второй плед и привлекает того к себе, согревая.
Гарри блаженно жмурится, пряча лицо на его груди.
— Можно я немного подремлю? — просит он. — Так хорошо…
— Точно домой не хочешь?
Тот лишь отрицательно мотает головой.
— Спи, — разрешает Северус, обмирая от счастья держать Гарри в своих руках.
Он не думает ни о чём, наслаждается теплом, и сам зевает, прикрывает глаза.
— Дементоры… дементоры… — шепчет Гарри, и Северус прижимает его к себе теснее. — Экспекто… патро… нум…

Но Северус этого уже не слышит, он проваливается в сон, в яркий солнечный сон, в котором есть цветущий разнотравьем душистый луг и бегущий со всех ног, звонко смеющийся Гарри.
Его смех всё ещё звенит в ушах, когда Северус просыпается получасом спустя.
Северуса обхватывают поперек живота тонкие руки, на его плече неожиданно тяжелая голова, лохматой макушкой щекочущая его ухо.
Он прижимается щекой к уже не дышащему Гарри, прижимая его к себе ещё крепче.
Не думать.
Только не думать.

Почапала я, значицца, на Дэдпула.
Точнее нет, начнем с начала.
Сижу я грустная и унылая, в голове мигрень, пузо тянет от увеличенного количества повторов, всех накормила обедом, уложила на тихий час и смотрю лист проды, которую внезапно настиг неписец.
И тут мне, как в рекламе чего-то мне шибко нужного, без чего и жизнь не жизнь, вкрадчиво: "Грустно? Жизнь кажется тяжелой? Всех ненавидишь? Сходи на Дэдпула!"
Почесала я тыковку, потом поскребла репку, и решила - идти!
Собралась, нацепила что попало (это важно!). А попало мне в тот день под руку: рубаха в клетку, дудочки с галифе, тонкий шарф, зеленые носки в снежинках и мои верные неубиваемые гриндера. Красные в черных разводах.
Сбежала, приобрела билетец ровно в центре зала (сроду не сидела ниже мест для поцелуев, как оказалось - зря; с 4 ряда пришлось задирать голову, но сидеть одной на последнем ряду чет показалось стремненько).
Сижу, жду сеанса. По фойе скачет какая-то тётка полубезумная, ко всем вяжется с нелепыми вопросами из разряда "Дурная погода, пустите переночевать, а то ебаться не с кем" (кроме шуток, при мне к троим мужикам приставала с предложением уединиться ). Народ подтягивается, попкорном запасается - ляпота!
И тут!
- Девушка, паспорт!
- Но... но... мне давно не 18!
- Паспорт! Фильм 18+!
- Так я и есть 18+!
- Но паспорта-то нет!
- Э-э-э... так их в 14 выдают.
- Ну не, 14 тебе есть, а вот 18 - сомнительно. (И с ног до головы меня подозрительно осматривает, особенно, отчего-то, сомнительны ей мои гриндера с черными штопками поперек - ненуачо, 15 лет им, моим родненьким!)
(Тут мне бы конечно умилиться и польститься, ибо посчитать меня младше больше, чем вдвое - это ж ого-го! Однако, вахтервумен было больше шестидесяти, так что спишем на зрение.)
- Да я! Да у меня!.. телефон! Вот, видите? Двое детей! Даже если б я и родила в 13, мне все равно есть 18! Моей старшей - 5! (Показываю фотку с пятачком на открытке в садике.)
- М-м... ладно, иди.
Кароч, прорвалась! Ишь, развели нопасаран.
Честно, после всех отзывов, восторгов мужа и друзей, я ожидала так раза в полтора больше цинизма, раз в пять меньше романтики и просто море мата.
Но чего не было - того не было.
Фильм смешной, живой, бодрый, крутяцкий и просто ваууууууууууууууууууууууууу! - нет у меня слов, чтоб выразить восторги.
Никому не известный режиссер за копейки (всего-то 58 лямов невинноубиенных оленей) поднял планку боевиков и экшенов на такую высоту, что преодолеть её будет нереально, наверное, даже ему самому с сиквелом.
И таки да, пригласите уже Киру Найтли, она девушка разносторонняя (с))))))))))))))))))))))))))))))))
Райан Рейнолдс красава, на своём месте. Пусть делает что хочет, но он комедийный актер, и рваться в драму и романс ему бесперспективняк. Уэйд Уилсон лично для меня - это заматеревший Вин Вайлдер. Морена Баккарин нев**бенно оху**на, и... Джина Карано тоже.
Честно, она как мужик, только с сиськами. Ябдала. Хотя я не то, чтобы по девочкам, но... это ж Джина Карано! хД
Хотя муж сказал - фу, мужик. То есть, во мнении сошлись, векторность разнонаправленная. хДхДхД
Особенно умилила заставка к фильму под "Утреннего Ангела" с "продюсерами-говнюками и режиссером-чуваком с зарплатой по колено".
Однозначно, фильм годный, к просмотру рекомендуется, к пересмотру тем более.
Проду!!!

По факту весна еще не наступила, а организм активно её требует.
Жо требует приключений, печень алкоголя, душа романтики, а мозги - отказываются соображать.
Вот как, как можно было проглядеть трижды перечитанные правила, в которых четко сказано - "от 2000 до 50000 знаков"?
В итоге на "Редкую Птицу" имею три даже не миника, а "наника" (от "нано-") по 5 тыщ, ибо мною прочитано было именно пять! (И даже специально пересчитаны нули.)
Нет, строго говоря, соответствие правилам есть. Но! Сколько осталось кастрированных деталей, украшающих текст и сюжет!
И бог с ними с голосовалками, местами и званиями, не для того пишу и участвую.
Печаль.
Нет, даже не так.
ПЕЧАЛИЩА!

Села писать на ЗФБ миник.
Внезапно написалось не то, что писалось
оставлю здесь, потом отбечу


rolling in the deep

Я помню, как впервые его увидел. Еще подумал – надо же, саранча какая! – и свалился, запутавшись в ножках переносного массажного стола.
В противовес мне, он был высок, тощ, жилист и красив. Убитый перигидролем хайер терялся в клубах дыма, и казалось, что его причесон это взбитое сахарной ватой облако.
Я прошел мимо него, курящего на подоконнике лестничной клетки, постаравшись прошмыгнуть как можно незаметнее в полумраке подъезда – всё же, я стеснялся всех незнакомых. Ему, в принципе, на меня было пофиг: он как смотрел, так и продолжал смотреть в экран крупного сенсорника, даже когда я запнулся в ножках стола, что тащил на загривке.
Массаж, акупунктура, ароматерапия, маникюр, педикюр, гадание на картах таро – у нас с мамой после побега выбор был невелик. Мы как цыгане скитались от города к городу, не задерживаясь нигде дольше года. К моим двадцати пяти у меня не было ни образования, ни перспектив, перебивались как-то случайными заработками, не шикуя, но и не бедствуя. Только здесь нам пришлось осесть. Знаете, почечная недостаточность вынуждает держаться поближе к диализным центрам.
Вот и тогда я пришел на вызов к его маме. Слово за слово, скучающей дамочке было не с кем провести вечер, и как итог – я делаю ей педикюр, выслушиваю жалобы на сына-балбеса, бросившего универ, хвалу дочке-умнице, идущей на золотую медаль, мужа-мудака, проводящего вечер не дома…
Мимо нас на кухню бродил тот самый пергидрольный сын-балбес то за чаем, то за бутербродом, всё так же не отрываясь от гаджета.
Признаюсь, я любовался им. Его рост, нарочито подчеркнутая обтягивающими шмотками стройность, правильные черты лица, а особенно – волосы против моих очков, полноты, кучеряшек и легкого заикания были что-то с чем-то. Иван казался мне толкиновским эльфом.
Это потом я узнал, что безэмоциональная отрешенность – домашнее задание их школы моделек, в которую его определила мама для улучшения балбесом коммуникативных навыков.
Это было так странно: нереально красивый парень – и вдруг скромный и необщительный. Мне тут же были представлены доказательства. На свет извлекся альбом с фотками балбеса. И вправду – сутулый невзрачный серый мышь, которого пообтесали, постригли, покрасили, поставили осанку – и извольте познакомиться, принц эльфов собственной персоной. На меня, как на обслугу, внимания он не обращал.
Иван с очередным бутером сбежал к себе, а мы с его мамашей перешли к маникюру и рефрену про мудака, умницу и балбеса, у которого к тому же нет друзей.
Неспешно шёл вечер. Мы с Анжелой Владимировной – так её звали – разложили таро, я предсказал ей скорое разрешение всех проблем, долгое путешествие и небольшую интрижку, чем привел даму в мечтательный восторг. Признаюсь честно: гадать я не умею, сочетания карт путаю, потому всегда «предсказываю» от балды. А массажу меня обучила мама, медсестра в прошлом, остальное перехватил то там, то здесь.
Анжела Владимировна, довольная раскладом и процедурами, чёрт знает с чего решила, что я подходящая компания Ванечке. Для стимулирования моего выбора была предложена некая сумма плюс заказ на массаж для всей семьи.
Деньги не пахнут – я согласился попробовать «подружиться» с Иваном.

***
Признаюсь честно: друзей у меня никогда не было. Да и откуда им взяться? Я даже в школе не доучился: драпать пришлось внезапно, лишь схватив документы и имеющиеся деньги. Так и живу неучем – восемь классов образования.
Нет, я, конечно же, начитан и эрудирован. Но в приличном обществе не брякнешь про недоученные полгода в девятом. Всем интересующимся отвечаю – люблю человеческое тело, манит его загадка, выпрямлять позвоночники призвание. И ведь не вру. Действительно, руки у меня золотые: любой зажим найду.
Папу убили под новый год. Пришедшие мужики с волчьими глазами сказали, что он проиграл в карты крупную сумму и мы теперь им должны денег. Потому что папа возвращался домой пьяным и случайно заснул в сугробе. Официальная версия следствия была такова.
Мать с каменным лицом достала из-под стола канистру с бензином и, отвернув крышку, стала кругом разбрызгивать вонючую жидкость под оружейным прищуром этих волчар. И достала спички.
Видимо, было в её взгляде что-то такое, что заставило ретироваться посетителей. И даже сейчас я понимаю – запалила бы к херам дом, не пожалев ни себя, ни меня. Уж такое было состояние. А ночью мы бежали – так и мыкаемся с тех пор.
Такое ведь не расскажешь, верно?

***

Передо мной лежало совершенное в своей жилистой стройности тело Ивана. Узкая кость, тонкие кисти и ступни, длинные аристократические пальцы рук и ног… Я никогда ещё не видел того, что можно было бы назвать совершенным. Этот парень был абсолютным совершенством в своем типаже. Уж поверьте, тел я перевидал и перещупал множество.
У него были природные длинные не объемные, но существенные мышцы, стальными тросами перевивающие его тело, ощутимые и видимые желобки вдоль них, неожиданный рельефный пресс, правда, живот, все же, был чуть дрябловат, – и всё это при минимальной физической нагрузке!
Из-за узкокостности он казался изящным и изнеженным, да и по правде, так оно и было. И при желании он мог бы раскачать свою мускулатуру достаточно сильно. Но не зря мать звала его балбесом – желания у Ивана не было. Ни учиться, ни качаться, ни, даже, общаться.
- Т-ты какие фильмы любишь? – закинул удочку я, начиная разогревать его тело.
- Всякие, - отрезал он.
Вот и весь разговор.
Я что-то пытался у него спрашивать, он старался отвечать невнятным мычанием, весь как-то сжимался, хотя мышцы его к тому времени были почти как кисель.
Это было странно, непонятно, какие бы деньги ни посулили, а общаться с таким нелюдимом было неприятно – негатив с его стороны ощущался физически.
Я привык заливать мадамкам про ауры, тонкие планы, энергетические поля – а тут будто сам увидел этот кокон, больно отсвечивающий зеркальным блеском, под которым лежал Иван.
Это потом уже я узнаю, почему он относится ко всем сторожко, почему не подпускает к себе людей, почему никому не доверяет и обрывает контакты мгновенно.
А тогда очень хотелось плюнуть на обещанное бабло и свалить из этого дома.

***

Я стал частым гостем в квартире: три раза в неделю массаж двум из четырех членов семьи плюс уходовые процедуры хозяйке дома.
Это была очень странная семья. Хотя, о чём я? Все семьи странные, вот нашу взять, хотя бы. Но эти люди даже меня удивили.
«Мудак» оказался очень веселым дядькой, водителем фуры, часто в командировках. Ну да, любящим заложить за воротник. Но кто у нас не любит?
Сама Анжела Владимировна была начальником конструкторского бюро. Странно, я-то сначала думал, что она богатенькая бездельница при богатеньком муже: настолько она была вся рафинированная и не от мира сего. Однако, как я убедился, пахала она как вол: даже брала на дом заказы и всё свободное время проводила за кульманом. Да и вообще в каждой дырке затычка – всё ей надо, всё интересно. А уж трещотка!
Умница-отличница оказалась пятнадцатилетней мелкой истеричной избалованной барышней, которой в отличие от Ивана-балбеса можно было всё: от любой новой шмотки до привода в дом на ночь парней, стоило прелестнице только нахмурить бровки.
К Ване походя цеплялись все кому не лень. Домашние задания с умницей? Ваня, бегом! Ты всё равно ничего не делаешь. Ты что нацепил? Чисто девка! Фу, сними немедленно. Ваня, чем занят? Отлично, рассортируй доки по файлам. И так без конца. За что его гнобят, я так и не понял.
Серьезно, двадцатидвухлетний парень действительно бежал, снимал, сортировал. Помыкали им не слабо. Он только губы поджимал – и всё, никакого более явного выражения неудовольствия.
Друзей у него действительно не было, а девушки – тем более. Только пара-тройка соучеников из модельной школы, и то только потому, что жили в одном районе и садились на одной остановке в одну маршрутку. Иногда, когда я замечал его одного, он был какой-то потерянный. Спина ссутулена, и сам он весь делался как-то компактнее, что ли.
Денег на карманные ему, в отличие от Маруськи-умницы, не полагалось вот вообще. Та под носом у родителей спокойно водила домой парней, как я понял, чуть ли не каждый раз разных, о чём иногда сокрушалась родительница. Но раз отличница – значит, всё успевает.
Ванькины неуды были чем-то страшным, табуированным. Считалось, что на будущий год он восстановится, а пока – в академке, поправляет здоровье.
Работал балбес – вы не поверите – уборщиком, в конторе, где начальствовала мамаша. «На сигареты ему хватит, а на большее он не способен», - ответствовала Анжела Владимировна на мой недоуменный взгляд, когда я замер, переваривая эту информацию, во время массажа стоп.
Нет, мне его не было жалко. Такой здоровенный лоб – сам пусть разбирается со своими проблемами. Выскажет протест, взбунтуется, сделает по-своему, наконец!
Нет, совсем не жалко. Совсем. Но зацепил он меня неслабо.

***

В тот день Анжела Владимировна устроила Ивану вечеринку, как акт проявления родительской любви – и оценить круг общения непутевого сына. Пригласили и меня.
Если уж совсем откровенно, я стеснялся людей не менее Ивана. Знакомств специально не заводил, друзей не имел, клиенты находили меня сами через объявления в газете и интернете либо по рекомендациям знакомых. Девушки у меня тоже не было.
Смысла в отношениях на короткий срок я не видел, а секс периодически мне выпадал с разморенными от моего массажа женщинами, чаще всего возраста моей мамы. Но… деньги, доступность, отсутствие огласки, да и гормоны, черт побери! Я же не железный. Да и кто б польстился на меня ещё? К тому же, порнуху я всегда гонял гейскую, если приспичивало. Но искать парня я не пытался.
Гости были все как с картинки глянцевых журналов. Томные взгляды, замазанные мордочки, стильные стрижки-укладки, затянутые в одежду, словно в презерватив – ни вдохнуть, ни присесть удобно. Пьют спиртное литрами, закусывают скромно – талия же!
Я иногда обслуживал таких девиц. Может, они и были умны, но со мной никто больше чем парой слов не перекидывался – их осознание собственной значительности так и било в лицо. Такие манерные, уставшие, псевдозанятые, всюду опаздывающие и вечно торопящиеся. Но я не обижался, нет. Деньги не пахнут. Наоборот, эти стремились дать на чай побольше, демонстрируя широту души и кошелька, репетируя роль – будем откровенными – чьей-то содержанки. Кому что светило – давно уже разъехались по выгодным местам и контрактам.
Среди этих красавиц звездой сиял Михель, заводной черноглазый и юморной парнишка. Он пытался растрясти даже Ивана, но тот сбежал на балкон со своими сигаретами, оставляя гостей веселиться без него. Кроме Михеля были ещё два молодых человека, но, насколько понимаю, те сразу схватили по девушке и разбрелись по спальням, благо четырёшка площадями располагала.
Я шмыгнул за ним, там мне делать было нечего: развлекать их я не смогу, а разговор поддержать не умею. Мы стояли с ним и молчали. Какая-то уютная тишина была меж нами, такую не хочется заполнять бессмысленными разговорами и ничего не значащими фразами.
- Бесит, - вдруг услышал я. – Снова всё за меня решили. И даже не спросили – нужна ли мне эта тусня. Ненавижу! – выдавил он, закашлявшись.
- А чего ты х-хочешь, - от удивления, что Иван сам заговорил, я повернулся к нему всем корпусом и подошёл поближе, чтобы лучше слышать: музыка раздавалась и здесь.
- Рисовать, например. В художественную школу поступить, а не на эконом возвращаться.
- Ну и иди, к-какие про-облемы-то.
Ваня как-то горько улыбнулся.
- Я бы пошёл… Но мама не разрешит и платить не будет, а в эконом меня пристроили по блату.
- Ес-сли ты рисуешь неп-плохо, то м-может вый-дет п-поступить бес-сплатно? – неправильно, ну неправильно это, что мужик боится мамы.
- Ты не знаешь мою мать, - отрубил он, и ушёл с балкона недовольный.
И чем же, интересно?

***

В следующий раз мы с ним встретились только через пару месяцев. На голове Ивана красовался огненно-рыжий ёжик, в глазах сияли ярко-зелёные линзы, а в гардеробе преобладали только бежевые цвета.
Как, ну как? Я не понимал. Всё это стоит немалых денег, вполне соизмеримых с годом обучения в художке. Почему мать делала из него куклу? Почему не из Маруськи? Хотя, тут и гадать не надо: младшая была на редкость самостоятельна. Недавно Анжела Владимировна жаловалась, что дочь решила начать работать. И не абы где, а в том самом клубе, в который постоянно таскается - танцовщицей. И вроде даже как с гордостью это говорила, а не жалобой.
Может, я ничего в воспитании детей и не понимаю, но моё мнение – не место девочке в клубе вообще, тем более такой юной, тем более школьнице, тем более ночью. Пришлось сочувственно покивать.
Делая массаж Ивану, я по привычке поинтересовался его делами, и был несказанно удивлен его внезапной разговорчивостью и открытостью. Иван познакомился на какой-то выставке с девушкой-художницей, явно ей симпатизировал и, что самое важное, сказал родителям о том, что не вернется на экономфак, а пойдет на худграф, даже если ему и придется поступать несколько лет подряд.
А потом он мне показал свои картины.
Наверное, это было его капитуляцией передо мной: он допустил меня в своё личное пространство, о котором, подозреваю, не было известно никому из домашних.
Я слушал пространные объяснения про разные стили, направления, техники рисования, листал альбомы с репродукциями Вальехо, Белл, Ройо, влияние которых явно прослеживалось в его работах, а он всё говорил, говорил, говорил, словно хотел вывалить накопившееся за долгие годы благодарному слушателю
Признаюсь честно: благодарным слушателем я не был. Я смотрел на его работы, видел какие-то комиксы, которые когда-то даже напечатали в местной газете, на луноликих полуголых красоток, явно лесбийскую тематику его сюжетов, на стилизации под пин-ап вырезок понравившихся фото, на папки, папочки, альбомы, стопки листов – и не по-ни-мал. Ну как, почему им никто не интересуется и не поддерживает? Мне было просто его жалко… не говоря о том, что он мне нравился. В этом-то я себе признаться мог: мне всё равно ничего не светило с ним.
С того дня началась наша странная дружба.

***

Дорвавшись до нормальных человеческих отношений, Ваню прорвало. Он хотел общаться двадцать четыре часа в сутки, он мог остаться ночевать у меня, он уговаривал меня вечно куда-то бежать, что-то смотреть, где-то искать – и совершенно по-детски обижался, когда мне было некогда или лень.
Нет, серьезно, я радовался, что у меня, наконец, появился друг, но этого друга было чересчур много. К тому же, моё восхищение, давно переросшее в симпатию, как-то ненужно стремительно переросло во влюбленность. И это было физически тяжело быть рядом с человеком, которому ты всего лишь друг. А он, будто специально издеваясь, стремился прикасаться: то руку на плечо положит, то каракулевую бритость моего черепа опробует, то в пузо локтем ткнет.
Не скажу, что я «сгорал от страсти» или «плавился от вожделения», ничего такого. Просто хотелось завалить его, раздвинуть эти длиннющие ноги, удерживая за узкие аристократические стопы, и трахать его так, чтобы яйца перестали ныть уже наконец! Ну и ему, по возможности, удовольствие доставить. Как видите, я трезво оцениваю свои постельные способности.
Специально для него, для поддержания домашнего антуража, накупил свечей, благовоний, всякой эзотерической фигни, предсказатель Нострадамуса и прочую чушь. Задрапировал стены какими-то по дешевке купленными занавесками с принтом луной и звезд, затянул потолок черным сукном – вышло какое-то блядское логово ведьмы, а не скромника-заики. Но легенду надо поддерживать, даже в мелочах. Вот выйдет мама из больницы – глядишь, какую-нибудь «мадам Констанцию, предсказательницу из Амстердама» организует.
Анжела Владимировна радовалась организованной ею дружбе, и деньги от нее я всё так же продолжал принимать. Наши встречи стали походить на свидания. Ну, мне хотелось так думать. Свечи, ужин, приятная беседа – точнее, его монолог и моё внимание.
А однажды, он остался ночевать у меня. Неловко расположившись на диване, стараясь отодвинуться друг от друга подальше, мы ворочались и не могли заснуть.
И тут я, захотев разрядить обстановку, брякнул, как сейчас понимаю, фразу, разрушившую нашу дружбу:
- Я с-сплю крепко, во с-сне со м-мной можно делать всё, что-о зах-хочешь, - и повернулся, хохотнув, к нему спиной. Он ничего не ответил, и, проворочавшись ещё какое-то время, я заснул.
Проснулся ночью хлопка закрывающейся двери. Ваня ушёл.

***

Не скажу, что сходил с ума, мучился, не спал, не ел. Вовсе нет. И спал, и ел, и был в разуме, и не мучился. Жил себе и жил. Но вот временами сосало под ложечкой и перехватывало дыхание.
Вечерами вспоминал, как мы с Ванькой под любимых им Jukebox Trio проводили вечера: он делал эскизы к очередной задумке или листал альбомы, а я готовил инструменты и готовил.
Вообще, наверное, так и живут пары. Да мы и были, можно сказать, парой. Два одиноких, никому не нужных человека. Только обстоятельства разные нас привели друг к другу.

***

Вскоре Иван обзавелся девушкой. Или она им? Иван, мне кажется, физически не был способен на первый шаг. Однако я встречал их только вместе. Это была та самая художница. И, по сути, Ивану бы и не надо было лучшей пары. Да и Анжеле Владимировне девушка нравилась. Слишком похожа была на неё саму – такая же дотошная и живая. Даже я это понимал. Ну, а что мне ещё оставалось делать? Не в чувствах же признаваться. Да и что это за чувства, я до сих пор сам не знаю. Они есть – и точка.
Не скажу, что Ваня светился каким-то там счастьем, наоборот, он был скорее утомленным. Но если его устраивало – его дело. А общаться со мной он больше не желал. И я не понимал почему. Пока не понимал. И мне было интересно – почему.
Черт знает, что у меня повернулось в голове. Но я стал следить за ними. Смешно признаться, надевал кепку, темные очки, даже купил куртку другого цвета. И как я на глаза им не попался ни разу на несколько недель слежки? Но меня как переклинило, стыдно теперь признаться.
Ничего такого особого они и не делали: гуляли, ходили в кафе, на блошиный рынок, по галереям различным. Я видел, что Ваньке тяжело – и новые места, и новые люди, и вообще так долго гулять. Но он везде ходил следом за своей подружкой.
А однажды на улице его затрясло, и он упал, корчимый судорогами. Эпилепсия! Вокруг растерянно стояли люди, его блаженная подружка стояла в оцепенении, прижав руки к щекам.
Тут я сам отмер и подбежал к столпившимся. Ванечку колотило и колотило, изо рта шла пена и, похоже, он начинал задыхаться. Я его повернул на бок, сунул в рот ему большой палец, чтоб язык себе не прикусил, и держал крепко его голову на своих коленях. Но приступ пошел уже на убыль, Ванька лежал на моих коленях и невидяще смотрел в небо. А там и скорая подъехала. Я просто встал и ушёл.

***

Не знаю, зачем я продолжал следить за ванькиной подружкой, привычка, наверное, выработалась уже. Пока он отлеживался дома, я побродил пару дней за ней следом.
В первый же день засек её с каким-то типом, который активно лапая её за все части тела, утащил в подъезд хрущёвки. Я поднялся за ними следом. Двери квартиры были железные, и я ничего не услышал, но выводы сделал.
Признаюсь честно: мне стыдно за то, что я сделал. Я написал Ивану письмо. Я написал, какая лживая тварь его подружка, где и с кем и по какому адресу она была и чем занималась, а так же описал кучу нелепых, глупых и грязных предположений об их будущей жизни. И подбросил в почтовый ящик.
Мне стыдно до сих пор. Но не будь этого письма, не вышло бы так, как случилось. Но мне всё равно стыдно.
Иван пришёл через неделю.
Он зашёл, стянул с ног туфли, наступая на задники носками, развернул аккуратно длиннющий шарф, что пятью рядами обматывал его шею, прошел в комнату и там уже начал раздеваться, жестко смотря на меня.
Я смотрел округлившимися глазами – вот ей-богу, чувствовал, что ещё немного – и они вывалятся из глазниц, - как он, скинув пальто, стягивает с себя свитер, майку, расстегивает ремень на брюках, приговаривая:
- Что, сука, ну! Давай, трахай, вот он я! Сам! Пришёл! К тебе! – и столько в его глазах было ярости, что я от испуга даже заикаться перестал.
- Иван, ты что творишь? Одевайся, быстро!
- Быстро, говоришь? Быстро? Ебать как, быстро будешь? Ну же, давай, обещаю быть послушным мальчиком! Я ВСЕГДА послушный мальчик! – он стоял напротив меня, такой красивый, взмокший, взъерошенный, мне так хотелось его успокоить, что я подошёл к нему – и схватил накрепко в охапку, ни вырваться, и там же мы и осели на пол.
Я покачивал его слегка, будто младенца, из стороны в сторону, поглаживал по шее и шептал «Тихо, ну, тихо, успокойся, прошу…»
Ни в тот день, ни в последующие, он так и не озвучил причину своей вспышки. Набирался решимости. Он приходил ко мне по вечерам, когда у меня были свободные дни, и, будто не было этого отчуждения меж нами, снова рисовал под Jukebox Trio, либо танцевал – и тут я просто млел – под какой-нибудь индастрил.
Просто однажды, в один день, он, всё-таки осмелился, выпил для храбрости и рассказал такое, что у меня волосы встали дыбом. Ну, мне так показалось. По крайней мере, моя вспотевшая от ужаса кучерявая макушка точно вздыбилась.
Когда Ване было шестнадцать лет, его изнасиловали в подъезде своего же дома какие-то ублюдки. Их не искали, потому что заявление родители не писали: решили дело не предавать огласке, поопасившись реакции окружающих. Да и в травмпункт его тоже не возили – привели знакомого врача, тот осмотрел, убедился, что зашивать не надо – на том и оставили. От предполагаемого сотрясения – Ваню достаточно сильно приложили по голове чем-то тяжелым – доктор написал на бумажке названия лекарств, вот и всё лечение.
Ванечка замкнулся в себе. Не ел, не спал, прятался дома, не ходил в школу. А через некоторое время у него начались эпилептические приступы. С тех пор жизнь Ивана шла под тотальным контролем. Его провожали в школу, возили по врачам, по часам выдавали лекарства, сопровождали куда можно и нельзя, а потом пристроили под крылышко к родственнику на экономфак. И так не особо бойкий мальчик стал тенью человека. Это тот забитый мышь был на фотках, что когда-то мне показывала его мать.
Я не знал, что сказать, мог только поддержать. Я обнимал его просто, без малейшей страсти, без единого всполоха желания. Только тепло, только участие, только поддержка.
- Увези меня куда-нибудь, - почти неслышно попросил он.

***

Мы уехали.
После долгого разговора с Анжелой Владимировной, споров, криков, слёз, я договорился, что присмотрю за Иваном.
Сейчас он учится в художке, я так же шарлатаню. Мы живем вместе, и, кажется, счастливы. Я не говорю ему, что люблю, он видит это, чувствует. Я вижу, что он мне доверяет и волнуется за меня. Любит ли? Надеюсь. Маска безэмоциональной отрешенности выходит у него по-прежнему великолепно.
Я верю, что однажды Ваня мне доверится и у нас будет уже наконец секс.
Ведь он тоже не железный.

Утренний кофе лучше утреннего секса. Мне даже не стыдно в этом признаваться.