Этот текст должен был стать историей о мальчике, больном шизой, драрри.
Но он не писался никак, а висел задумкой более полугода.
А потом я стала бетой перевода, который слово в слово повторял мои мысли.
И я поняла, что драрри ему не быть.
В прошлый четверг, сделав главным героем вовсе не больного Гарри, а Северуса, с самого утра и до вечера, не вставая, пропускала через себя чужую боль, одновременно переживая свою спустя столько лет.
Своей боли я не давала выхода с 2009 года, когда не стало моей бабушки. Я сказала себе, что она уехала, но где-то там она есть.
И теперь я готова признать, что её нет.
Я не могу выразить словами, как сильно любила её.
Мне её не хватает. Очень.
Господи, почему мы такие глупые? Почему мы забываем говорить каждый день близким, как сильно они нам дороги? Почему мы не ценим остро каждый день, который проводим вместе?
Иной раз, видя похожую на мою бабулю старушку, до слёз становится больно, и лишь усилием воли сдерживаюсь, чтобы не броситься обнимать её. И только то, что могу напугать, что меня примут за мошенницу, меня останавливает.
Я знаю, что среди них есть те, кто одинок, на кого забили дети и внуки. И мой порыв может кого-то из них согреть.
Я, наверное, переступлю через этот страх и всё-таки обниму кого-нибудь.


Carpe diem


Северус с наслаждением вдохнул горький, землистый аромат робусты, сваренной именно так, как он любил — на открытом огне, а не в песке, как многие заказывали здесь, — и поморщился от перебившего его даже с соседнего столика плывущего маслянистого запаха арабики. Он раздражённо схватил сахарницу и дважды перевернул над своей чашкой, следя, как из скошенного носика дозатора летят светло-коричневые крупинки. Затем он встал со своего места и пересел в самый дальний угол, где никакая арабика не помешает насладиться горячим, крепчайшим напитком, невыносимо горьким сверху и приторно-сладким ко дну — Северус никогда не перемешивал.

Малфой был совершенно прав, рекомендовав это заведение с дурацким названием — «Дырявый котёл» — и невзрачной вывеской за углом госпиталя; здесь и правда варят божественный кофе; было отличной идеей начать свой первый рабочий день именно здесь.

Он почти допил, готовясь к последним секундам удовольствия, когда терпкая горечь сменяется карамельной сладостью, не превращая послевкусие в изжогу, прикрыл глаза, чтобы в темноте мнимого уединения вкусовые рецепторы сработали максимально полно, и одним глотком влил в рот остатки, вместе с осадком, приготовился смаковать и оттягивать финал, по капле пропуская в горло, как его интимную приватность нарушил бодрый мальчишеский голос:
— Приятного аппетита, профессор!
Северус одним махом проглотил жижу, внезапно показавшуюся безвкусным песком на языке, и яростно отметил, что теперь, наверняка, между зубами останется гуща. Он провел языком по зубам, не обращая внимания на нахала, посмевшего оторвать его от утреннего кофе, жалея, что не имеет привычки носить при себе зеркала.
— Как поживаете, профессор? — продолжал голос, и Северусу ничего не оставалось, как перевести взгляд от своей чашки на незваного соседа. Он чуть склонил голову набок, изучая мальчишку:
— Простите, а мы знакомы? — наверняка, это один из тех, кого он когда-то оперировал; не может же он, в самом деле, помнить всех?
Мальчишка посерьёзнел и несколько обиженно на него уставился:
— Уже пять лет, профессор.
Понятно. Наверняка, он один из коуксвортских пациентов; тот год Северус провел рядом с матерью, не желавшей перед смертью покидать стен родного дома, работая в детской клинике.
— Как ваше здоровье, мистер… — осведомился он, состроив заинтересованность. В конце концов, это просто ребёнок.
— Поттер, сэр! — обрадовался мальчик, видимо, решив что-то для себя. — Голова немного побаливает — ну, вы понимаете, да? — огляделся по сторонам и продолжил шёпотом: — Но Волдеморт не появлялся. Так и передайте профессору Дамблдору, — он снова замолчал, поджав губы.
Видно, что его терзает какая-то мысль, но он не решается её высказать. Северус молчит, и совсем не хочет помогать поганцу, отравившему своим присутствием его завтрак. Наконец, не выдержав, он спрашивает:
— Скажите, профессор, вы давно были в Косом переулке? Отчего-то сегодня у меня не выходит попасть внутрь.
Северус морщится: он что, обязан знать весь Лондон, как свои пять пальцев?
— Я там вообще не бываю, — цедит он.
— А как вы попадаете в Хогвартс? Поездом, как и мы? А когда он отходит? На день раньше?
— Нет, что вы, Поттер, мы телепортируем, — усмехается он, но мальчишка улыбается и согласно кивает.
— Я должен был догадаться, — серьёзно говорит тот и вздыхает. — Я понимаю, что должен оставаться у родственников, но, может быть, я смогу быть полезным Ордену? Сириус… — на глаза мальчишки наворачиваются слёзы. — Теперь его дом стал моим, и я по-прежнему разрешаю проводить собрания Ордена. Скажите профессору Дамблдору, сэр, я вполне смогу сам о себе позаботиться! Пусть только заберет меня от тёти! — почти закричал он.
Северус выпрямляется, сверля мальчишку внимательным взглядом. Тощий, нескладный, бледный, под глазами синяки в пол-лица. Взъерошенная давно не стриженая шевелюра — это снова модно? — нелепые очки а-ля Джон Леннон, широчайшие джинсы. Трясущиеся руки, скрытые безразмерной клетчатой рубашкой.
Змеиным рывком он бросается вперёд и цепко хватает пацана за одну из тощих конечностей, задрал рукав повыше — так и есть, гематомы и следы от уколов. Северус щелкнул ногтем по вздувшемуся совсем недавно синяку на верёвочно-толстой вене, так удачно доставшейся юному наркоману.
— Ай! — завизжал Поттер. — Что вы делаете? Вы мне так мстите, да?
Северус отшатнулся, поднимая руки ладонями вперед, демонстрируя редким посетителям, замершим и настороженно за ними наблюдающим, что он этого психа не трогает, и сам не понимает, чего тот беснуется.
А мальчишка кутается в свою безразмерную рубашку и, отворачиваясь ото всех, тихо плачет, пытаясь никому не показывать слез, неловко поднимая плечо, хоть так огораживаясь им.
Пожилой бармен гневно сверлит Северуса взглядом, а дюжий охранник, бородатый, затянутый в кожу амбал, хватает за плечо, пребольно впиваясь пальцами в тело, и тянет его в сторону выхода. У него такие габариты и зверское выражение на заросшем лице, что Северусу остаётся подчиниться: никто здесь не станет разбираться, виноват он, Северус, или прав.
— Здесь тебе больше не рады! — рычит амбал ему в лицо. — Чтоб больше тебя здесь не было видно!
— Ну конечно, — бурчит Северус, — если ребенок ревёт, то виновен взрослый. А то, что в вашей рыгаловке наркоманы расхаживают, — нормально? — шипит он, зло ловя летящий в него кейс, отправленный охранником в бреющий полёт. — Может, из-под прилавка сами и приторговываете?
Амбал задирает с носа темные очки на повязанный банданой лоб и выплёвывает презрительно:
— Болен он, понял, хер собачий? Ар-р! Ебись конем!.. — и уходит, громко хлопнув дверью.
Северус слишком взвинчен, чтобы услышать фразу целиком.
Он поправляет галстук, перехватывает поудобнее кейс и сверяется с часами: пора!
Было бы неловко опоздать в свой первый рабочий день, даже если главврач твой старый друг.
* * *
Северус уже и не помнит тот случай месячной давности в убогой кофейне, и щуплого мальчишку тем более — мало ли придурков каждый день встречается — как сталкивается на улице с колоритной парочкой, с тем самым рычащим амбалом, сползающим с тяжелого байка с пристёгнутой к нему коляской, аккуратно помогает выбраться из неё кому-то очень хрупкому, замотанному в длинный плащ, несмотря на теплый солнечный день. Северус только хмыкает от предупредительности, с которой бегает вокруг тонкой фигурки этот медведь, и отворачивается к реке, облокачиваясь на парапет набережной с зажатым в руке стаканчиком кофе из Старбакса, сладким, ванильным с карамельным сиропом двойным маккиато.
— Хагрид, — знакомый голос восторженно частит. — Я понимаю, почему профессор Дамблдор не разрешил мне приехать в Хогвартс, правда-правда, я не в обиде! Но… всё-таки немножко обидно. Он мог бы это и лично сказать. Он что, снова боится спровоцировать Волдеморта общением со мной? Но я его не слышал с самой… — мальчишка запинается и почти шёпотом заканчивает: — …смерти Сириуса.
— Гарри, — мягко перебивает мальчишку волосатик хриплым голосом. Будь воля Северуса — он бы не допускал таких к детям, вообще. — Вот видишь, это… ну… сам, короче, понимаешь, да… А… хочешь мороженного?
— А мне можно? — с такой надеждой в голосе просит ребёнок, что Северус оборачивается удивлённо.
— А мы никому ж не скажем! — неуверенно говорит амбал и тянет спутника к ларьку с мороженым.
Они набирают три разноцветных шарика в рожок, и тот мальчик, — Поттер, кажется? — жмурясь от счастья, аккуратно облизывает их вкруговую.
Северус презрительно хмыкает: ну точно наркоман в завязке — вон как укутан, а на шее дурацкий полосатый шарф, в который по уши замотан мальчишка. И чего с ним этот так возится? На любовников не похожи, хотя, кто их знает, — эко нежно дуболом поддерживает пацана под локоток.
Северус допивает свой маккиато и, отбрасывая все лишние мысли, возвращается в госпиталь: обеденный перерыв закончен, пора работать.
* * *
Это кажется какой-то насмешкой, но того наркомана он замечает почти везде: в супермаркете, набирая корзину, в книжном, листая новинки, на почте, забирая посылку, в парке, наконец! В Гайд-парке, где он взял за привычку совершать пробежку в свой выходной! И даже там эти нелепые ленноны поблескивают любопытно из-под куста, где прячется этот псих.
На третью неделю Северус не выдерживает, и решительно направляется к мальчишке.
— Ты за мной следишь, — обвиняет он, сложив руки на груди. — Какого чёрта?
Мальчишка испуганно пятится от него, отползая, задом собирая прелую листву.
— Я не слежу, — наконец, с достоинством отвечает тот, отворачиваясь в сторону.
— Я ведь могу подумать, что ты что-то замышляешь, — еле себя сдерживая говорит Северус.
— Вы снова шпионите на два лагеря? — вдруг спрашивают его, подозрительно прищурившись, и Северус не сразу соображает, что ответить. — Я выяснил: в Хогвартсе вас не бывает, всё своё время вы проводите здесь, в мэноре. С Волдемортом! — выплёвывает мальчика яростно.
Северус отшатнулся.
— Ты снова колешься? — спрашивает он брезгливо. — Кто твой дилер? Я не ханжа, но должны же быть какие-то рамки, в конце концов! Мне это надоело! Я сдам тебя в полицию.
Он кидается вперед, хватает пацана за запястье, дергая на себя, и чувствует, как тот взлетает с земли — настолько он худ и невесом. Чтобы удержаться на ногах, он невольно наклоняется чуть вперед, а мальчишка от неожиданности обхватывает его руками. Они так стоят с минуту, оба тяжело дышат, и Северусу непонятно и самому, отчего он полез беседовать, а не прибил этого нарика сразу же на месте. Какая-то мысль подспудно терзала его при виде мальчишки, что-то такое вертелось на периферии памяти, что останавливало и заставляло всматриваться внимательнее.
Мальчишку колотит озноб, лоб покрыт легкой испариной. Но на лице застыла решимость.
Они смотрят друг на друга напряжённо, один готовый в любой миг вырваться и дать стрекача, второй — удержать и навалять как следует, если тот ещё хоть что-нибудь выкинет.
— Что вы забыли в Запретном лесу? — спрашивает мальчишка, явно нарываясь.
Северусу хочется грязно выругаться, но он лишь отталкивает пацана от себя, вытирая руки о собственные бока, слово испачкался о дерьмо.
Он не раз видел таких — и в Конго, и Англии, и в Америке, и в Мексике — и пусть он всего лишь хирург, но наркоманов видал не раз. Даже таких мелких. Он вовсе не добрый самаритянин — его работа резать и зашивать, а не копаться в чужих душах или семейных проблемах. И пацана ему совсем не жалко — он ему мешает.
— Я ведь видел вас с Малфоем вместе! — обвиняющее говорит тот. — Я думаю, Сириус был прав, не доверяя вам.
Северусу хочется, несмотря ни на какие принципы и установки, врезать нахалу — надоело.
«Гарри! Гарри! — зовут два голоса с разных сторон. — Гарри! Пора домой!»
Из-за кустов показывается сухощавая женщина, встревожено оглядывающаяся, а за ней — высокий и крупный молодой человек. Они облегчённо выдыхают, видя пропажу, и направляются к ним.
— Гарри, пора обедать, — мягко говорит она. — Мы с Дадли тебя потеряли. Может, в следующий раз достаточно нашего сквера?
Внезапно мальчишка прячется за Северуса и шепчет:
— Пожалуйста, пожалуйста, сэр, не отдавайте меня им!
Северус переводит удивлённый взгляд на женщину и внезапно осознаёт, что был когда-то знаком с ней.
— Петунья? — всплывает в памяти имя.
Она недоумённо вглядывается в его лицо и пытается вспомнить. Он помогает ей:
— Северус Снейп, — усмехается он, когда та поражённо ахает во взметнувшуюся ко рту ладонь.

Действительно, это странно — забыть не только имя, но и сам вид бывшего жениха её сестры. Ему казалось, что он не сильно изменился. Впрочем, и Петунья всё та же: вечная нитка губ, вечная нитка жемчуга.

— Здравствуй, Северус, — опомнилась она и заглянула за его спину. — Гарри, поехали домой, времени уже много.
Северус оглянулся на Гарри, тот весь будто съежился и стал ещё меньше. Сколько ему лет? Двенадцать? Четырнадцать?
— Дадли, помоги ему, — попросила Петунья, и Северус стал свидетелем тому, как означенный Дадли, приобняв за плечи Гарри, ведет того по дороге, а Гарри безуспешно упирается.
— Как поживаешь? — светским тоном интересуется Петунья просто потому, что нужно что-то сказать, — или отвлечь его от вида двух таких непохожих подростков.
— Спасибо, было бы замечательно, если бы твой сын меня не преследовал, — усмехается Северус. — Но вполне сносно.
Он ещё помнит, как всегда реагировала Петунья на всяческого вида шпильки. И она его не разочаровывает:
— Весьма за тебя рада, — отрывисто бросает она и разворачивается, чтобы уйти.
А Северусу становится неловко: он видит, как вдалеке Гарри склонился пополам, а Дадли его поддерживает. Тошнота?
Он догоняет Петунью и идет с ней рядом, не в силах не усмехнуться тому, как она, должно быть, страдает, идя рядом: её твидовая, наверняка, Шанель соседствует со спортивным, пусть и дорогим, костюмом. Да уж, иные люди не меняются — Петунья держит лицо, но брови то и дело страдальчески изламываются.
— Я не шутил, когда сказал, что твой младший сын меня преследует, — говорит он обвиняющее, желая решить эту проблему раз и навсегда. — Следите за ним лучше, раз он от вас сбегает. И, — он косится на побелевшее лицо спутницы, — проверьте его руки. Их видел я, их может заметить кто-то ещё, — максимально деликатно закончил он, внезапно устыдившись своего поведения.
— Благодарю, — холодный голос мог сравниться только с холодом её взгляда. Лили никогда так не умела, хоть и пыталась.
Северус смотрит, как кабанообразный Дадли старается впихнуть сопротивляющегося и орущего Гарри в машину, и как украдкой промакивает глаза платочком Петунья. Он пожимает плечами и продолжает пробежку: чужие проблемы не должны волновать.
* * *
Северус негодует на себя, но ищет в справочнике Петунью Поттер, цепляясь за недовольство, терзающее его отчего-то. Но никакой Петуньи Поттер в справочнике нет — хотя, мало ли Поттеров в справочнике? — а напрямую к себе старик Эванс его и не допустит, да и не тот повод, чтобы тревожить лорда Эванса по пустякам.
И тогда Северус идет к Люциусу, чувствуя себя крайне неловко: Малфои вращаются в тех же кругах, и другу наверняка что-то да известно.
— Поттер? — переспрашивает Люциус. — Нет, Петунья замужем за ланкаширским Дёрсли. За Поттером была младшая — Лили.
Вот как.
Малфой не знает той давней истории, потому продолжает дамокловым мечом ронять слова, больно отзывающиеся в каждом нерве:
— Поттеры погибли лет десять назад — пожар в загородном доме. Ребёнок в тот момент гостил у кого-то из родни, кажется, Эвансов. Через год Эванс скончался, и ребенка передали Петунье. Правда, опеки ещё добивался Блэк, Сириус, — ты его помнишь? — он, кажется, был крёстным, но Петунья была признана судом более подходящей кандидатурой.
— А что же Поттеры?
— А тех уже не было в живых, — пожал плечами Люциус.
— Я, пожалуй, пойду.
Северус сидит в темноте своего кабинета, нарушая им же самим установленное строгое правило — не пить на службе. Перед ним ополовиненный дешевый скотч, сам он уткнулся в ладони, предаваясь грустным и неприятным воспоминаниям, жалеет себя, жалеет дурочку Лили, и думает о том, что этот Гарри мог бы быть его сыном.
* * *
Он должен был догадаться, как только услышал идиотское, редкое имя «Сириус», что Поттер — это тот самый шакалистый Джеймс, друг такого же шакалистого Сириуса. Джеймс, мажористый предводитель всех мажористых сыночков той мажористой школы, куда попал нищий сын Снейпа. Попал только потому, что его жена носила когда-то фамилию «Принс»; только потому, что имя Принсов значилось на доске, прибитой над главным входом, в длиннющем столбике имен основателей, изволивших раскошелиться на эту «палестру». Тот самый Джеймс, который в компании таких же самовлюблённых хозяев жизни, превращал в ад его школьные годы.
Нет, Северус Джеймса в чём-то даже понимал — приятно видеть страх в глазах тех, кто слабее тебя, чувствовать свою власть и считать, что имеешь право возвышаться над теми, кто ниже — его профессия в полной мере дала прочувствовать силу властителя судеб.
Но то, что именно Джеймс стал мужем Лили, той самой Лили, свадьба с которой расстроилась за неделю до венчания — это было, пожалуй, унижением посильнее того, что он испытал наутро дня, когда его подвесили голышом в школьном дворе.
«Свадьба отменяется, — с затаенным злорадством говорила тогда Петунья, присланная парламентёром. — Отец отправит Лили в Европу, — «Чтобы она забыла такое дерьмо, как ты», — добавил мысленно Северус. — Она поняла и приняла разумность его доводов. С тобой у неё не будет будущего. А после — Лили выйдет замуж, она с детства помолвлена кое с кем. Отец предлагает тебе денег, хотя я и не понимаю — за что, — передергивала она твидовыми плечами».
Он Петунью выставил тогда, не дослушав предложений. К телефону Лили не подпускали, от дверей особняка гнала охрана. И когда её увезли — он не углядел. Он месяц ждал Лили, следя за домом из-за угла, пока не понял, что дом пуст.

Северус саркастично улыбнулся воспоминаниям: почти год он страдал, отказываясь признавать, что всё кончено, что Лили нет в стране, что она уже за кем-то замужем, что она пошла на поводу у отца и выбрала нечто иное, чем будущее с пока ещё студентом медицинского.

А после… после были «Врачи без границ», горячие точки, изматывающая работа круглые сутки, грязь, боль, чужие кровь и страдания, отчего своё забылось и казалось вовсе не страшным. Куда страшнее были операции в полевых условиях под авиационными ударами, отсутствие медикаментов, проволочки, бумажная волокита, бесконечные споры и осознание, что твои силы — капля в море. Наверное, потому он и вернулся к размеренной жизни: преподавание в Мексике, стажировка в Нью-Йорке, и вот теперь — Лондон, в котором не был столько лет.
И он даже не знал, что женщины, которую он так любил, от которой бежал, которую искал в других, — уже нет.

Резкий звонок телефона выдернул из воспоминаний:
— Я тут вспомнил, сын Поттеров наблюдается у нас. Его ведёт доктор Риддл. Неоперабельная астроцитома, к сожалению — четвертая стадия. Не везет мальчишке.
Мерные гудки сброшенного вызова пульсацией отозвались в измученном воспоминаниями и алкоголем мозгу.
Северус сполз с кресла на пол, уставился бездумно в серый ковролин.
* * *
Петунья как всегда собранна.
— Его… фантазии, — бесстрастно, словно о погоде, рассказывает она. «Галлюцинации», — мысленно поправляет её Северус. — Появились после смерти крёстного. — Он утверждает, что доктор Риддл — воскресший злой колдун, желающий ему смерти. А мы также его мучители. Но это всё пустое. Если он не принимает назначенные препараты — то исходит криком и ничего не видит и не слышит от боли. Доктора Риддла он отчего-то зовёт Волдемортом. Я уже просила доктора Малфоя заменить нам врача, тем более что… перспектив уже никаких. Доктор Малфой обещал подумать.
— Откуда он может меня знать? — вдруг спрашивает он.
— Я не думаю, что это так. Его фантазии многогранны. Показалось знакомым лицо, вы напоминаете ему кого-то, или просто понравились. Что вы от меня хотите, Северус? Отчего бы вам не оставить в покое Гарри?
Северус и сам не знает, отчего он тут сидит, отчего так всё всколыхнуло в нём это новое знакомство.
— Если Гарри ко мне привыкнет, я смогу стать его врачом, — спокойно отвечает он. — К тому же, вы ничего не теряете. Ему надо гулять и общаться с людьми, не запирайте его в доме.
— Он гуляет с Хагридом, — поджимает губы Петунья.
— Волосатый байкер? — поднимает бровь Северус. — Не думаю, что для ребенка это подходящая компания.
— Ребёнок? — переспрашивает Петунья. — Ему шестнадцать. К тому же, этот «волосатый байкер» — единственный человек, что всё ещё связывает его с крёстным. К тому же, они раньше много общались.
— Вот и замечательно. Скажем, что я старый друг его матери.
Петунья смотрит на него раздражённо, чуть ли не впервые на его памяти проявляя эмоции.
— Вот и замечательно, — шипит она.
Петунья звонит в мелодичный колокольчик, и появляется горничная.
— Пригласите Гарри, — цедит Петунья сквозь зубы.
Они молчат, не смотря друг на друга: сказать им больше нечего.
Гарри, сонно потирая глаза, спускается по лестнице. Он невысокий и очень, очень худой, ему невозможно дать больше двенадцати.
Северус смотрит на изжелта-сероватое лицо, на чрезмерно выступающие локти и тонкие, обтянутые кожей, как птичьи лапки, пальцы и запястья с лиловатыми ногтями.
Как он, врач, мог решить, что перед ним малолетний наркоман?
— Тётя, ты звала меня? — спрашивает Гарри, подавляя зевок, и присаживается на диван подле неё.
— Да, дорогой, — ровным голосом отвечает Петунья. — Как ты себя чувствуешь? Не хочешь погулять немного?
— Хорошо, спасибо. Что-то не хочется, думаю, достаточно будет посидеть на веранде, — извиняющимся тоном говорит он, и тётя аккуратно гладит его по плечу. Он улыбается ей и вдруг замечает Северуса, удивлённо округляя глаза. — Простите, — вскакивает он с дивана. — Виноват, не заметил вас. Я — Гарри Поттер, — протягивает он руку.
Северусу захотелось рассмеяться. Дежавю!

«Виноват, не заметил тебя, — всегда говорил Джеймс Поттер, пихая его плечом в коридоре или аудитории. — И как всегда — вляпался в грязь», — добавлял после брезгливо.

Вот теперь было видно, что это сын Джеймса; не то, чтобы он был очень сильно похож на кого-то из своих родителей, нет, но эти мелочи, поворот головы Поттера, ясный взгляд Лили, улыбка — тоже от неё, — все они в совокупности внезапно доказывали то, что Лили действительно была замужем за Джеймсом. Вот оно, доказательство, перед ним — протягивает руку.
Северус пожимает худую ладонь, неожиданно оказавшуюся совсем не слабой.
Мальчишка его даже не узнал.
— Северус Снейп.
* * *
Он и сам не понимает, для чего общается с умирающим пареньком.
Когда у Гарри хорошие дни, Северус гуляет с ним в парке и на ходу придумывает подробности результатов «своей» шпионской деятельности, рассказывает о своих беседах с Дамблдором — это ещё кто такой? — расписывает мнимые проделки «друзей» Гарри, Рона и Гермионы, рассказывает о кознях его «недруга» — Драко Малфоя (сын Люциуса случайно пришёлся к слову, и отлично лёг в стройную галлюцинацию Гарри, в которой главный врач госпиталя Малфой — пособник Волдеморта).
Северусу иной раз хотелось побиться головой о стену от того, чем он занимается, случайно или намеренно вернувшись в дни своей юности; с Гарри было очень легко и просто, а ещё — спокойно, так, как когда-то с Лили.
Он каждое утро выходного дня просыпается с надеждой, что у Гарри сегодня хороший день, а значит — их снова ждут приключения в Запретном лесу, на Башне астрономии, в деревеньке Хогсмит или в самом замке, где полным-полно потаённых закоулков.
Да Северусу можно свой роман начинать писать! Так за эти дни наловчился чесать языком.
Лили давно отпустила его, и вспоминалась, скорее, как глупость наивной юности, чем любовь всей жизни, просто… просто однажды, привыкнув винить её во всем, так и не отвык от этой дурной привычки. И наверняка старый Эванс был прав — ничего хорошего с ним у Лили бы не было. По крайней мере — этого улыбчивого, наивного и доброго мальчишки точно.
Но и умирать бы тогда было некому.
Северусу чуть ли не впервые в жизни горько от того, что как врач он бессилен.
Он часами изучает снимки и листает толстенные папки с анализами, из раза в раз надеется найти ошибку в исследованиях, найти способ, чтобы спасти сына Лили.
Ведь у Гарри её глаза, и её улыбка. Это просто неправильно, что Гарри должен умереть в шестнадцать лет, это неправильно, что он в свои шестнадцать мыслит и чувствует, как двенадцатилетний. Это неправильно, что у него уже все закончено.
Жизнь вообще несправедливая, уж Северусу это давно известно.
* * *
У Гарри хороший день.
Он ведет Северуса за собой в «Дырявый котел» и останавливает Хагрида гордым:
— Он со мной!
Здоровяк пожимает плечами, но выразительно разминает кулаки, намекая Северусу, что тот в любом случае под наблюдением. Северус только хмыкает.
Они заказывают два огромных капуччино с шоколадом на дне и шапкой пенки над ним, на которой корицей насыпаны улыбающиеся рожицы.
Гарри хулиганисто показывает своей язык и шумно отхлёбывает кофе, потом скашивает к носу глаза и слизывает пенные усы — и хохочет. И Северус улыбается вместе с ним, с щемящим чувством видя перед собой не Гарри, а Лили, так же нелепо пытающуюся углядеть пенку над верхней губой.
— Расскажите, профессор, трудно ли быть зельеваром? Долго ли нужно учиться? Я раньше хотел стать аврором, но теперь думаю, что это не для меня. А, быть может, мне стать колдомедиком?
Северус хочет рассказать о том, что профессия врача не столько благородная, сколько грязная. Что это часы с частями тела в анатомичке, дни и месяцы в перевязочных, месяцы и годы в крови и нечистотах, ранах и воспалениях. Что это чужая боль и страдания, которые нельзя переживать вместе с пациентом, что нельзя давать ложные надежды. Это видеть, как гаснут глаза. Что минут счастья и радости иной раз не хватает, и они уж точно не перевешивают всю ту боль и грязь, которые станут верным спутником на всю жизнь. И что чаще всего остаётся только молиться и верить. Что иной раз вера и молитва помогают вернее лекарств, а доброе слово и поддержка исцеляют вопреки всем законам логики.
Северус мог бы рассказать о деревнях на краю света, где ему приходилось делать всё, невзирая на его специализацию, где каждый пациент приносит с собой клеёнку и фонарик, потому что в крохотном сарае, именуемом больницей, нет освещения, а о дезинфекции не слышали и в помине; где из препаратов дай бог, если есть антибиотики, а вся жизнь врача проходит в тряском бездорожье переездов; где каждый день местного жителя выживание, а приезжий доктор бессилен что-либо изменить.
Он бы многое мог рассказать, но Гарри ждал не того ответа.
— Поттер, — наконец сказал он. — Всё решает призвание. Это ваша жизнь, и было бы грустно прожить её, занимаясь нелюбимым делом.
— Сэр, — подмигивает Гарри. — А ведь это почти свидание! Гермиона бы обзавидовалась — она вами восхищается. Втайне, правда, иначе придется объясняться с Роном.
— Поттер, — бросает он. — Вы забываетесь. Я здесь на задании Ордена.
Гарри мигом серьёзнеет.
— Волдеморт планирует наступление? Где? — Он вздыхает: — Иногда я даже жалею, что больше не слышу его мыслей. Скажите, а вы могли бы позаниматься со мной легилименцией? У меня ведь однажды уже получилось. Я знаю, что вы скажете, как и любой взрослый член Ордена, — что я не должен рисковать собой. Но на деле даже Грюм признал бы, что это полезная штука.
Северус, прикрываясь чашкой, отпивает капуччино, растаявший шоколад которого тонкими нотками поднимается со дна и дарит невыразимо приятый привкус, но почти не чувствует его, соображая, что же ответить мальчишке.
— Я подумаю над вашим предложением, Поттер, — наконец говорит он.
— Только не говорите профессору Дамблдору, — заговорщически округлив глаза, кивает Гарри. — Он чересчур печётся о моей безопасности.
Гарри ещё много чего говорит, стремясь выплеснуть всё накопившееся, и Северусу остается только поддакивать.
— Сходим в Косой переулок? — спрашивает Гарри, с надеждой глядя на него.
— Боюсь, Поттер, тогда нашу с вами встречу действительно можно будет расценивать, как свидание, — находится Северус, после минутного молчания. — Вы хотите, чтобы мисс Грейнджер на вас обиделась? Стоит ли посещение дружбы?
Гарри согласно кивает, но видно, что он несколько расстроен.
— Предлагаю прогуляться по набережной. Вероятность встретить мага на ней стремится к нулю.
Они крошат огромную булку и бросают её птицам, и Гарри счастливо улыбается, когда одна особо наглая тварюга подлетает, чтобы выхватить хлеб из его рук.
У Северуса свербит в носу и щиплет глаза.
* * *
Неделя была тяжёлой, и в принципе надо было бы сходить в бар и подцепить кого-нибудь, желательно невысокую зеленоглазку с копной золотых волос — в глухом свете обычно непонятно, какого оттенка шевелюра, если она не темная, а золотистые волосы на утренней подушке могут оказаться и рыжими, и русыми, и блондинистыми. Да и брюнетки никогда не привлекали его.
Он вполне отдавал себе отчёт, почему зациклен на определённом типаже, но желания как-то менять это не было: жить не мешает — и ладно, благо, рыжих, натуральных и крашеных, везде навалом.
Северус лениво наглаживает член, жалея, скорее, о необходимости этого действа, чем о том, что нет под боком партнёрши. Желая поскорее получить разрядку, впервые за долгое время представляет он Лили, такой, какой она могла бы стать.

Скорее всего, нынешняя Лили имела бы такую же улыбку, как и прежде, и блеск в её глазах бы не угас, она бы не стала походить на снулую Петунью, никак нет. Её небольшая грудь не утратила бы упругости, а телосложение позволяло не расплыться после родов.
Однако детали не желали складываться в общую картину, и перед глазами стояла та самая Лили, которую он знал, чуть взбалмошная и взрывная, но очень, очень страстная, всегда призывно раскидывавшая ноги, не стесняясь просить об удовольствии, и не гнушающаяся дарить его сама. Её губы плотно обхватывали член и скользили по твёрдой плоти, обильно увлажняя, чтобы потом взобраться на него верхом, устроить дикую скачку — Лили всегда приходила к финишу первой.

Северус представляет её губы на своем члене, прищуренные глаза, болотной зеленью соперничающие с трясиной, куда его затягивало из раза в раз. Его прошило удовольствием, и он задвигал рукой быстрее, не так жаждая разрядки, как продлевая остроту мгновенья. Картинки сменяются под сомкнутыми веками, погружая в давно не извлекаемые из сундука памяти воспоминания.
Он задержал видение, смакуя вид губ, двигающийся вверх и вниз по стволу, весёлую улыбку в глазах, пока не осознал, что воображаемые волосы, что сжимает он мысленно в горстях, не рыжие, а чёрные. Озарение настигло одновременно с оргазмом. Он испуганно убрал от себя руки, напряженно всматриваясь в потолок невидящим взглядом, но поздно: сперма толчками стекала на живот тёплыми каплями, моментально остывая и пуская по телу мурашки озноба.
Он знает, как это называется — не дурак, сообразил сразу — перенос, всего лишь перенос. Это не влюблённость, не любовь, а лишь жалость, помноженная на воспоминания — вот что это такое. Это замещение, в конце концов, выверт его уставшего мозга!
Влюбиться в сына бывшей невесты в тридцать шесть — что может быть замечательнее, не правда ли?
Северус стирает краем одеяла кисельную мокроту и вдруг замирает: в тридцать шесть лет… в шестнадцатилетнего… сына.
Он срывается с кровати и бежит к гардеробу, суматошно ищет в карманах всех пиджаков и блейзеров клочок с номером телефона Петуньи Дёрсли, на всякий случай выписанный им с карты Гарри.

Он ни разу не обращал внимания на точную дату его рождения, только год, и только исключительно в целях соотнесения дозировки медикаментов.

Северус бежит в гостиную, собирая бёдрами метки со всех углов кажущимся бесконечным коридора, запинается о кушетку, падает на неё и ползёт по ней к трубке, не имея никаких сил, чтобы встать. Кушетка кажется невероятно длинной.
Он набирает цифры, навсегда, кажется, запечатлевшиеся в мозгу, и каркающе просит:
— Миссис Дёрсли, пожалуйста. Северус Снейп.
Он ждёт, нервно отстукивая пальцами по столу, несколько минут, прежде чем раздаётся холодное «Да».
— Петунья, — приходит в себя Северус и короткими рубленными фразами бросается в пропасть: — Гарри. Мой. Сын?
На том конце провода, кажется, даже не дышат. Наконец, раздаётся резкое:
— Нет! — и бросают трубку.
Сука-жизнь!
* * *
Северус не анализирует больше ничего, он вообще старается лишний раз не думать. Его больше волнует тот факт, что Гарри всё чаще чувствует себя хуже и иногда никого не узнаёт.
В один из таких дней Петунья звонит ему, и Северус гадает, через сколько своих принципов ей пришлось переступить, чтобы выяснить номер и самой набрать его.
Он сидит в чопорной гостиной чопорного дома чопорной хозяйки и чопорно отхлебывает этикетный чай, ожидая, пока спустится Гарри.
Гарри Поттер, худенький, невысокий, бледный до прозрачности, цепляющийся за жизнь изо всех сил, переживший все крайние сроки на год, сияет улыбкой и глазами Лили, когда приходит с альбомом в руках.
— Я вас помню, — вместо приветствия говорит он. — Я хотел бы с вами поговорить.
Он смотрит выразительно на тётку, и та раздраженно покидает их, а Гарри пересаживается ближе.
Гарри раскрывает альбом на странице, зажатой пальцем, и указывает Северусу на снимок.
— Видите? Я вас сразу узнал, это вы с мамой. Вы дружили, не правда ли?
Этот снимок где-то в середине альбома, впереди — детские фото Лили, и Северус замечает, насколько похож сейчас на неё её сын.
— Да, мы дружили в школе, — отвечает, улыбаясь пожелтевшей фотографии, с которой на него хмуро смотрит молодой человек, собственнически обнимающий Лили. Та в легком цветастом платье и венке из трав и полевых гвоздик, как он помнит. Она, напротив, весела и беззаботна.

В тот день он сделал Лили предложение, а через три месяца они расстанутся.

— Посмотрите, — говорит Гарри, и извлекает фото из крепления бумажных уголков. — На обратной стороне есть кое-что.
Северус бережно берет старый снимок и переворачивает.
Зелёными чернилами, уже изрядно поблекшими, аккуратным почерком Лили выведено: «Прости меня за всё. Люблю», и дата — год спустя после расставания.
На следующих страницах он встречается дважды — в мантии выпускника рядом с Лили и в студенческой аудитории за партой. Лили очень им гордилась тогда.
Северус ничего не ощущает, кроме легкой ностальгии. Зато трепетно замирает, передавая фото обратно.
— Я их не помню почти, — улыбаясь, проводит пальцами по свадебному фото родителей Гарри. — Но ведь я их там встречу, правда?
Северус не знает, что ответить, потому что и сам не вполне уверен, есть ли что там, хотя это совсем не мешает ему взывать к богу в минуты тяжелых операций или неосознанно молиться за своих тяжелых пациентов.
Перенос, значит?
Ему уже не важно ничего, и сам он не важен.
И только этот мальчик, так несправедливо обреченный доживать последние дни, имеет значение.
* * *
Гарри становится всё хуже и хуже, он весь уже напоминает обтянутый кожей скелет, и лишь глаза сияют по-прежнему.
Северус почти не стыдится, когда даже такой Гарри оказывается в его фантазиях. Ему не противны покрытая синяками кожа, выступающие ребра, лопатки и ключицы, истощенные недугом руки и ноги, он готов покрывать их поцелуями, даря ласку, и нежить прикосновениями, ради того, чтобы хоть так, но стало в жизни Гарри немного больше радости.

Гарри перевели на новое лекарство, и он уже почти не становится собой настоящим, он живёт в своём мире и радуется, что «профессор Снейп» больше не третирует его на уроках Зельеварения. Он счастлив тому, что профессор Дамблдор беседует с ним, а его друзья, Рон и Гермиона, не ругаются по пустякам. Их команда по квиддичу — бог весть, что за нелепица, Северус так и не понял всех правил этой странной игры на летающих метлах — снова обошла какой-то неведомый Слизерин.

Северусу позволено каждый день навещать Гарри — ведь тот больше не встаёт.
Как-то он говорит Северусу:
— Я видел в зеркале своих родителей, странно, правда? Ведь я их так и не вспомнил, но сразу понял, что это они.
Северусу мучительно стыдно, что он не волшебник, и не может измыслить способов вылечить Гарри.
Ему остаётся только молиться.
* * *
Редкая ясная ночь, звёздная, волшебная.
Гарри опирается спиной на подушки, укутан в теплый плед. Меж ними термос с горячим какао, корзинка с какими-то сладостями — и никого больше. Муж Петуньи, тучный и молчаливый Вернон, по просьбе Гарри привёз того в Гайд-парк и оставил их вдвоём. Северус обещал отвезти Гарри обратно, если тот замёрзнет или захочет спать. Но Гарри не спит уже давно, изредка погружаясь в лёгкую дрёму, не приносящую отдыха.
Они потягивают сладкий напиток, окутанные его ароматом как в одеяло. Они ждут… кентавров.
— Кентавры предсказывают будущее, вы знали? — рассказывает Гарри. — А, впрочем, конечно же знаете, о чём это я. Я знаю Бейна и Магориана, а ещё Ронана. Но самый из них доброжелательный — это Флоренц. Правда, я видел их однажды, но они произвели на меня незабываемое впечатление. Гермиона говорит, права у кентавров должны быть не меньше, чем у людей. К тому же, их разум не только… — он запинается, а после цитирует по памяти: — …«разум, близкий к человеческому», но и превосходит иных! Вот так! Знаете, я подумал и решил, что моё призвание, все-таки, Отдел магического правопорядка. Но начинать буду с аврората — с самых низов полезно будет узнать всё устройство. Так тётя говорит, и я думаю, что это правильно.
— Твоя тётя практичный человек, — усмехается Северус.
Но Гарри его не слышит и продолжает:
— Профессор, — зовёт он, слегка смущаясь. — А вы когда-нибудь любили?
Северус даже не удивлён такому вопросу. После той фотографии у Гарри просто не могло не возникнуть несколько вопросов. Но Гарри его удивил.
— Поцелуйте меня, — просит он очень серьёзно. — Я никогда не целовался раньше, и, наверное, теперь уже будет не с кем. Не Дадли же просить? — он усмехается.
И Северус не может понять, так ли не в себе был Гарри все эти месяцы, потому что сейчас он предельно настоящий.
И Северус не может отказать в этой смиренной просьбе, даже если бы и не был одержим Гарри всё это время, он бы всё равно не отказал.
Он передвигается ближе и привлекает парня к себе, пусть он и выглядит двенадцатилетним очень худым и болезненным ребёнком.
Северус бережно склоняется к его губам и осторожно запечатлевает невинный поцелуй.
Гарри откидывает голову назад, смотрит в небо, и в стеклах его очков отражаются мириады искр Млечного пути.
Северус чувствует, как под его руками Гарри легонько пожимает плечом.
— Ничего особенного, — говорит он. — Рон преувеличивает. Так же, как и в прошлом году с Чжоу.
— Что? — возмущенно ахает Северус и накидывается на тонкие губы уже по-настоящему.
Он целует и целует Гарри, проникая языком в рот, посасывает нижнюю губу и оглаживает языком верхнюю, проводит по кромке зубов и, напоследок втянув в себя язык мальчишки, заканчивает смачным чмоком в губы.
Гарри смеётся.
— Нет, не лучше! — дразнится он, и Северус разводит руками:
— Лучше не умею.
Гарри откидывается на подушки и, улыбаясь, снова смотрит в небо.
— Наверное, они сегодня не придут. Ночь ясная, а предсказаниями лучше заниматься в тишине и уединении. Мне шум всегда мешал. Ну и ладно, в другой раз.
Северус гладит его по руке и замечает, что она вся покрыта колкими пупырышками. Он накидывает на Гарри второй плед и привлекает того к себе, согревая.
Гарри блаженно жмурится, пряча лицо на его груди.
— Можно я немного подремлю? — просит он. — Так хорошо…
— Точно домой не хочешь?
Тот лишь отрицательно мотает головой.
— Спи, — разрешает Северус, обмирая от счастья держать Гарри в своих руках.
Он не думает ни о чём, наслаждается теплом, и сам зевает, прикрывает глаза.
— Дементоры… дементоры… — шепчет Гарри, и Северус прижимает его к себе теснее. — Экспекто… патро… нум…

Но Северус этого уже не слышит, он проваливается в сон, в яркий солнечный сон, в котором есть цветущий разнотравьем душистый луг и бегущий со всех ног, звонко смеющийся Гарри.
Его смех всё ещё звенит в ушах, когда Северус просыпается получасом спустя.
Северуса обхватывают поперек живота тонкие руки, на его плече неожиданно тяжелая голова, лохматой макушкой щекочущая его ухо.
Он прижимается щекой к уже не дышащему Гарри, прижимая его к себе ещё крепче.
Не думать.
Только не думать.

@музыка: Toccata and fugue in D Minor

@темы: снарри